Несовременные записки. Том 3 - [2]

Жизнь — это реализация второй фундаментальной потенции естества. С ней универсум обретает новые координаты и новую перспективу, ибо высшие животные организованы уже столь сложно, что помимо автоматизма инстинктов несут и себе эволюционную «затравку» психической деятельности и сознания.

Следующее пресуществление естества даёт человека — плод Мирового Древа, в котором вызрела благоуханная мякоть рефлексии.

Вот наше прошлое и настоящее, окинем его беглым взглядом.

Последняя колонка, как видно, пуста. Между человеком и тем, кто ему наследует, лежит провал некоей возможности, некоего фундаментального выбора. Что это за выбор и как он реализуется, я и хочу разобраться.

* * *

Отличие человека от всех его братьев по естеству состоит и том, что он творит техносферу. Условимся понимать под техносферой весь предметный комплекс среды обитания Homo sapiens, вне которого он как таковой не может ни выжить, ни выполнить своей эволюционной задачи. В чём отличие предметов техносферы от вещей естества? Предметам техносферы присуща однозначная функциональность. Чем более предмет принадлежит техносфере — среде обитания исключительно человека и обслуживающих его нужды доместикатов, тем более функционально он однозначен, беден, эффективен лишь для выполнения узкоспециальной задачи. Действия человека в мире есть функциональная подготовка вещей естества для его сепаратных целей. Осуществляя эти подгонки, он лишает вещи естества саморазвития и преобразует их в нечто такое, что может развиваться лишь в ложе человеческого самоосуществления и творимое его руками — выпав назад в природу, предметы техносферы превращаются в бессмысленное вещество, жадно расхватываемое вмещающими биоценозами, как это произошло с городами майи и ирригационными сооружениями погибших цивилизаций Мавераннахра.

Начала техносферы нам не найти.

Обезьяны могут орудовать палкой, сбивая с деревьев плоды, пралюди нижнего палеолита подбирали валяющиеся под ногами кремни и использовали их для разделки падали. Следы огня встречаются среди остатков человеческих становищ отдалённейшей — геологической — древности. Где же граница между чоппером и настоящим каменным рубилом, от которой мы должны отмерять историю? Её нет. И всё же в какой-то момент мы начинаем говорить о технологии обработки камня, о технологии добычи огня, выделки шкур, строительства жилищ, обжига глины. Тем самым мы ведём речь о техносфере, а значит, и об истории, ибо история начинается не тогда, когда человек размыкает кольца циклов существования и устремляет его в необратимое будущее эсхатологического конца, а тогда, когда, драматически предвосхитив божество, он обретает в относительном мире страшное оружие абсолютного действия.

Что я под этим понимаю?

Всё живое в природе постигает противоречия бытия лишь в той мере, в какой оно способно их разрешить, ибо мир, пребывающий в состоянии хаоса, в состоянии вселенской неопределённости, не может дать сложиться никакому внутренне цельному поведению. В нём возможны только дискретные, неповторимые, не сводимые к типовым комплексам действия, которые исключали бы формирование каких бы то ни было сложных и надёжных систем и в свою очередь превращали бы Космос в буддийскую мешанину дхарм, обречённую никогда не породить координирующего их бестрепетного человеческого сознания. Живое существо, не сумевшее постигнуть мир как упорядоченное целое, как всеобъемлющую определённость, обречено сгинуть в хаосе сиюминутных предпочтений выгодного невыгодному. Животное существует лишь потому, что наследует от предков родовое чувство непротиворечивости бытия, чувство всеобъемлющей определённости, всеобъемлющего долженствования, которое вызвало его к жизни. Это космическое чувство, выражающее непреклонное стремление рода укорениться в бытии, реализуется согласно миропорядку и безжалостно интегрирует особь в анонимной массе сородичей, чьими усилиями вынашивается видовой стереотип поведения, а этот последний есть его священная роль, разыгрываемая в согласии со всеми разношёрстными ансамблем в бесконечно длящейся мистерии сущего. Для животного до сих пор длится золотой век — в отличие от нас оно призвано в мир зовом необходимости такой силы, что ни в каком ином утверждении не нуждается. Это прекрасно и это печально. Прекрасно потому, что, живя в мире, где всё во всём, где существование целого необходимо требует существования всякой части, где всё пронизано живительными каналами взаимозависимости, животное никогда не нарушит космического табу — свести вещь естества, служащую всему множеству, до однозначно функционального предмета техносферы, не выгодно ни на что, кроме малой части, и печально потому, что, в отличие от человека, когда давление меняющихся обстоятельств становится гибельным, оно лишено выбора. Так смиренно исчезли изгнанные из того Эдема, что и человек, быстроногие гиппарионы, и так смиренно исчезают в своём золотом веке, всё истончающейся струйкой вливающемся в XX, орангутанги, дюгони, выхухоли.

С человеком вышло иначе.

Подобно всякой безгрешной твари, дриопитек нёс в себе примиряющее и обезоруживающее его перед лицом стихии космическое чувство. Как и обезьяна, он орудовал палкой, не изымая её из мирового оборота, разве что делал это немного чаще. Как и обезьяна, он мог подобрать камень и расколоть мозговую кость либо орех. Между ним и человеком — даже не неолитиком, а троглодитом, покрывавшим, однако, могилы родичей красной охрой и букетами полевых цветов, — лежат тысячелетия тяжких эволюционных перерождений. Но, как бы то ни было, однажды мы обнаруживаем человека. Что он такое?