Несбывшийся ребенок - [62]

— Он однажды приезжал в Лейпциг на парад. Я видел, как он проезжал мимо в черном «Мерседесе». По-моему, совсем не похож на портрет на марках.

— Может, двойник?

— Двойник?

— Ну да. Как бы еще он всюду успевал?

Эрих поворачивается к Зиглинде, однако видит только ее смутное очертание рядом.

— Выходит, я видел не его?

— Не знаю. Может, и не его.

Свет, просачивающийся снаружи, выхватывает из темноты золотых сфинксов. Они навострили уши и прижали крылья к бокам, словно готовясь к полету.

— Сколько у фюрера двойников?

Снаружи раздается громкий взрыв — с потолка осыпается штукатурка, сцена ходит ходуном. Берегитесь! Еще взрыв — ближе. Зиглинда переводит дыхание.

— Говорят, он приглашает детей к себе в бункер, — нарушает молчание Эрих. — Кормит марципаном и витаминами. И взрывов там почти не слышно. Сидишь, как в пирамиде.

— Как он их выбирает? Тех, кого кормит марципаном?

— Не знаю. Наверное, надо быть хорошим и всегда слушаться родителей.

— А что с плохими?

— Их отправляют в лагеря. Там они должны осознать свои ошибки и пообещать исправиться.

— А если не пообещают? — настаивает Зиглинда.

— Тогда из них сделают клей.

— Точно, клей, — смеется Зиглинда.

— И потом ими приклеивают обои.

— Запечатывают конверты.

— Прилепляют марки к конвертам.

Грохот снаружи нарастает. Становится ближе. Внезапно срывается одна из декораций — ясная звездная ночь, залитая лунным светом — но не падает, а зависает над сценой.

— Он все уладит, — заявляет Зиглинда. — Все восстановит после войны. Посадит деревья в Тиргартене, вернет зверей в зоопарк. Починит дома. Построит Триумфальную арку в десять раз выше парижской и зал Славы с искусственными облаками.

На мгновение перед моими глазами возникает новый чудесный город, где все по-прежнему: Рейхстаг не сожжен, церковь кайзера Вильгельма цела, озера в Груневальде соединены в тихий канал, несущий лодки мимо солнечных пляжей и вековых дубов.

Где-то поблизости обваливается стена.

— Когда они доберутся досюда? — вздрагивает Эрих.

— Скоро.

— Бункер фюрера далеко?

— В нескольких кварталах.

* * *

На улице столпотворение вокруг мертвой лошади. Самые расторопные срезают плоть с остова, а те, кому не посчастливилось, толкаются рядом, стараясь пробиться к телу. Толпа копошится и гудит, как пчелиный рой. Мутный глаз мертвого животного вперился в покореженный указатель «Бомбоубежище», ведущий в никуда. Мальчики и мужчины из фольксштурма роют траншею на дороге; они уже глубоко: видно только, как мелькают их головы и грязные лопаты. Мимо ковыляет женщина, толкающая перед собой в тачке мертвое тело.

— Здесь недалеко, — бормочет Зиглинда, оглядываясь по сторонам.

Они пробираются через груды побитых кирпичей и перевернутых автомобилей с разбитыми стеклами и неподвижными пассажирами. Некоторые руины еще дымятся. То и дело воздух сотрясается от грохота обваливающихся стен.

Им нужно на север, туда, где сквозь жирное марево смутно виднеется колонна Победы. У Бранденбургских ворот Эрих показывает на какое-то непонятное нагромождение в одном или двух кварталах от них по Шарлоттенбургер-штрассе.

— Это оно?

— Не уверена, — отвечает Зиглинда, вглядываясь в том направлении сквозь пыль и дым.

Что там сереет невдалеке? Рейхсканцелярия? Воздух наполнен трупным смрадом. Каменные кони в колеснице богини победы покрыты трещинами, да и сама Виктория, коронующая руины лавровым венком, не более чем бесформенная масса. Вместо величественных лип — обугленные пни.

Проезжающий мимо бронетранспортер притормаживает, из него высовывается солдат вермахта и кричит:

— Что вы тут делаете? Быстро домой! Здесь опасно!

Он грязный, небритый, и у него забинтована рука.

— Это Рейхсканцелярия? — спрашивает Зиглинда. — Мы хотим узнать, приглашает ли еще фюрер послушных детей к себе в бункер. Он угощает их там марципаном.

— Фюрер? — переспрашивает солдат. — Вы что, радио не слышали?

Да, мы не слышали новостей по радио. Почти никто не слышал. «Золото Рейна» Вагнера, седьмая симфония Брукнера — музыка мертвых. Наш фюрер пал, сражаясь до последнего вздоха за свой народ, за Германию. Он принял геройскую смерть. Я не могу оставить столицу Рейха. Вот он, мой оплот, верный от страха щит![26]

Взявшись за руки, мы возвращаемся в театр, пробираемся в свое убежище, вставляем швабру в ручки двери. Огромное нарисованное полусолнце поднимается над сценой. Или садится. Ночное небо свисает с потолка. Неужели правда? Неужели фюрер пал? Мы чувствуем, как колеблется воздух, как невидимые потоки приподнимают краешки одеял, ерошат нам волосы. Мы моргаем и трем глаза, но призраки не рассеиваются — черные луны, черные солнца. Что-то проносится над нашими постелями, темные крылья рассекают темноту, задевая нас.

— Зигги, — шепчем мы.

— Эрих, — шепчем мы.

Глаза привыкают к тьме, и мы понимаем, что это не крылья, а пальмовые ветви. Перед нами опускается на колени верблюд и склоняет шею, ожидая. Эрих треплет густую шерсть на загривке животного, такую же мягкую и теплую, как нагретое солнцем одеяло после безоблачного летнего дня, проведенного на пляже, а потом одним рывком вскакивает в седло, совсем как старина Шаттерхенд или Кара бен Немзи, и помогает взобраться Зиглинде. Справа и слева птицы-иероглифы отрываются от колонн и взмывают в воздух, а глаза-иероглифы моргают. Верблюд поднимается с колен, все выше и выше — кажется, еще чуть-чуть и достанешь до звезд, но тут он делает шаг, потом еще. Он плывет, покачиваясь, по мягкому песку, останавливается у финиковых пальм, чтобы Зиглинда могла набрать спелых плодов, и у прозрачного пруда, чтобы она выбрала цветок белого лотоса для своей прически. И снова мерное покачивание, словно в колыбели. Театр расстилается впереди, как бескрайняя пустыня. Рабы падают перед нами ниц, ожидая приказов. Черные птицы растворяются в черном небе. Эрих забывает мать и отца, забывает свое неназванное имя. Остаются только звезды и луна, и Зиглинда у него за спиной, и мягкие дюны, баюкающие нас, словно сны.