Несбывшийся ребенок - [61]

В гримерной она разламывает последний кусок хлеба пополам и сдабривает сверху квашеной капустой, вернее, соком, который от нее остался; так хотя бы сухари немного размокают и легче жуются. Дети допивают молоко и принимаются исследовать шкафы и полки, перебирают программки, парики, зонтики, ноты, баночки с гримом.

— Что скажешь? — спрашивает Эрих, показывая пару черных лаковых туфель на каблуке.

— Отлично! Совсем как у тети Ханнелоры. Подойдут на вырост.

Зиглинда находит ножницы, отрезает клок от парика и засовывает в носки туфель, потом еще и еще, пока нога не перестает болтаться.

Эрих сидит за длинным столом перед рядом зеркал и вырезает из программки круг.

— Это что? — интересуется Зиглинда.

— Увидишь.

Он достает из кармана карандаш и рисует с одной стороны пару крыльев, а с другой — тело пчелы. Потом протыкает иглой два отверстия по краям, сквозь которые пропускает нитку.

— Смотри!

Он растягивает нить между большим и указательным пальцами и начинает то скручивать ее, то раскручивать. Картинка вращается, и получается целая пчела: крылья соединяются с телом.

— Чудо! — восклицает Зиглинда, хлопая в ла-доши.

Эрих рисует другие картинки: лошадь без седока и всадник, зависший в воздухе, пустая клетка и птица, аквариум и рыба, жук и банка. За окнами начинается стрельба, но дети будто не слышат, увлеченные игрой. Вырезают и рисуют, забыв про голод и опасность.

— Стой! У меня идея! — вскрикивает Зиглинда.

Она вырезает кружок и с одной стороны пишет ЭР, а с другой — ИХ, раскручивает, и два слога сливаются в одно. Эр и Их, он и я. Мы кружимся, кружимся и на мгновение соединяемся.

* * *

Через неделю или около того — не знаю точно — я поднимаюсь вслед за ними по лестнице, устланной ковром, к двустворчатой двери и дальше на улицу. Мы слышим стрельбу и разрывы снарядов всего в нескольких кварталах от нас. Крадемся вдоль стен, как тени, пока не доходим до длинной очереди, состоящей из одних женщин. Зиглинда говорит, что здесь можно достать еду. Мы встаем в конец очереди, начала которой не видно, и отводим глаза от баррикады, сложенной на углу из посиневших тел. Мы смотрим строго перед собой. На зубах скрипит песок, неба не видно.

— Он уплыл в Аргентину на подводной лодке, — говорит женщина, стоящая перед ними.

— Нет, он в Баварии, в альпийской крепости, — утверждает другая.

— А я слышала, что он на пути к Южному полюсу, — заявляет третья.

— А я слышала, что в Испании.

Когда очередь накрывает осколками, мы бежим в выгоревший трамвай. Пятеро или шестеро остаются лежать, может, семеро — мы не смотрим на них, а возвращаемся на свои места.

Подходят мальчики из гитлерюгенда и вручают листовки: «Берлинцы! Не сдавайтесь! Армия Венка уже выдвинулась к вам на помощь. Еще несколько дней, и Берлин будет освобожден». Но мы-то знаем, что никакой армии нет, как нет мяса, школьных уроков, воды, новостей, могущества, молока, дома, надежды, неба и солнца. Американцы не остановят русских и не придут к нам на помощь. Нет никакого секретного оружия. Армия призраков не спасет нас. Эти мальчики не спасут нас. Траншеи, баррикады, панцерфаусты — ничто уже нас не спасет.

— Нам, похоже, ничего не достанется, — сетует соседка по очереди, поглядывая на часы, потом оборачивается и осматривает Зиглинду с головы до ног. — Сколько тебе лет? — интересуется она.

— Двенадцать.

— Вымажись пеплом, повяжи платок, нарисуй язвы на теле, говори, что больна.

Когда подходит ее очередь, раздающий требует продуктовую карточку.

— Потерялась при обстреле, — пожимает плечами наша соседка.

— Без карточек не выдаем.

— Я все потеряла. У меня ничего не осталось.

— Ничем не могу помочь.

— Правильно! — кричат из конца очереди. — Надо держать карточку при себе.

— У меня нет карточки, — шепчет Эрих.

— И у меня, — отзывается Зиглинда.

* * *

Мы лежим на сцене в темном театре. День уже или еще ночь? Сколько мы спали? Сколько нам еще осталось? Слышите: танки разбивают наши шаткие баррикады, снаряды взрывают небо. Грандиозная вальпургиева ночь! Вот-вот мир развалится на части и погребет нас под обломками. Замки, ущелья, реки вдруг падут и смешаются: бальная зала окажется на базарной площади, снег — среди зеркал. Мы раздвигаем занавес и видим ряды кресел в полутьме. Выводите фокусника, силача, чародея! Выводите танцующего медведя!

Эрих светит фонарем на стену.

— Этой трещины раньше не было?

— Не знаю, может, и была, — откликается Зиглинда, запихивая книгу под матрас.

— Нет, не было.

— Театр крепкий, — успокаивает его Зиглинда, присаживаясь рядом на краешке сцены. — А ты знаешь, что если зажать яйцо с концов большим и указательным пальцами, то, как бы ни давил, скорлупа не треснет?

— Не может быть.

— И все же, — пожимает плечами Зиглинда. — Папа показывал мне, когда у нас еще водились яйца. Обычная физика.

— Что такое физика?

— Законы, по которым существует мир.

— Наши куры должны откладывать по шестьдесят пять яиц в год. Каждая. Это закон.

— А если меньше?

— Наверное, будут наказаны.

— Попадут в лагерь?

— Возможно.

— Здесь безопасно, — заявляет Зиглинда.

— Да, безопасно, — соглашается Эрих. — А ты когда-нибудь видела его? Фюрера?

— Нет.