Нержавеющий клинок - [25]

— Мишенька, ты здесь, а я все глаза проглядела. Где ты был? Ну, пошли, проводишь меня…

Михаил посмотрел на Костю-капитана и улыбнулся ему. По дороге Овчаренко рассказал Вале о своих подозрениях. Она рассмеялась:

— Ты, милок, очень ревнив. Ревность может вывести тебя из-под контроля. Я тоже ревнива, но не настолько.

Овчаренко чувствовал, что приближается время, когда его выпишут из госпиталя. На его вопросы врач отвечал односложно: «скоро», но конкретно ничего не говорил. Но вот однажды после врачебного обхода, когда Михаил прогуливался во дворе госпиталя, к нему подбежала Валя и с грустью сообщила:

— Мишенька, на следующей неделе тебя выпишут. Двойственное чувство охватило Михаила. С одной стороны, он был рад, что снова уедет на фронт, а с другой — жаль было оставлять любимую Синичку. Утешался только тем, что война близится к концу и скоро они будут вместе. На следующий день лечащий врач подтвердил, что подписал документ на выписку. Если прежде для Михаила дни тянулись медленно, то теперь они проносились молнией. Не успел он еще все как следует обдумать, как его известили, что надо получать документы. После обеда Михаил мотался по городу, искал подарок для Вали. Случайно встретился с ней на улице.

— Ты что здесь делаешь? — спросила Синичка. — Ищу для тебя подарок.

— Мне и без подарка хорошо… А я бегала на рынок. Сегодня у нас прощальный ужин. По этому случаю девушки нацедили мне сто граммов спирту, а Костя-капитан подарил баночку тушенки. Я никого не стала звать, побудем вдвоем.

Уже на квартире, открывая банку консервов, Михаил попытался шутить:

— Проводишь меня, а Костя тут как тут.

Валя обиженно надула губы.

— Очень жаль, Миша, что ты такого мнения обо мне. Посмотри мне в глаза, разве я похожа на таких? Ты меня оскорбляешь…

— Извини, милая, я пошутил, но все-таки помни, что в каждой шутке есть доля правды, — заулыбался Михаил.

— Даже в глупой?

В тот вечер, как всегда, Валя улыбалась, но время от времени тайком утирала слезу.

— Теперь я буду жить надеждой, Мишенька, и с нетерпением ждать твоих писем. Пиши мне часто, а главное — береги себя…

Валя говорила долго. Лицо ее было тревожным и прекрасным.

Чтобы увести ее от грустных мыслей, Михаил тихо запел:

Синенький скромный платочек

падал с опущенных плеч…

Валя прижалась к Михаилу, обняла его за шею рукой и звенящим голосом подхватила песню:

Ты говорила, что не забудешь

милых и ласковых встреч…

На вокзал Овчаренко прибыл за час до прихода поезда. С минуты на минуту ждал Валю. Так условились. Но прошло десять, пятнадцать, двадцать минут, а ее все не было. Михаил заволновался. «Что-то случилось, обмануть она не могла», — думал он. Стрелки часов, казалось, ускорили бег. Случалось, что поезда опаздывали, но сейчас, как назло, хриплый голос из репродуктора сообщил, что состав прибывает на первый путь. Лязг буферов вагонов окончательно вывел Михаила из равновесия. С чемоданчиком в руках он подошел к своему вагону, но не садился, все еще надеялся, что вот-вот появится Валя. Вскочил на ступеньку, когда поезд уже тронулся. И в этот момент увидел, как бежала по перрону Дина. Он окликнул ее. Девушка ускорила бег, но затем остановилась и безнадежно махнула рукой. Проводница посмотрела на Михаила и с наигранным укором сказала:

— Заставляете девушек бегать за вами, товарищ капитан.

Овчаренко промолчал. На душе у него был тяжелый осадок. «Что случилось, почему она не пришла?» — спрашивал он себя и не находил ответа.

На одной из остановок, опираясь на костыли, в купе вошел пожилой солдат без ноги. Сбросил с плеч вещевой мешок, поставил у дверей костыли и устало опустился на сиденье.

Михаил протянул ему папиросы.

— Угощайтесь…

— Спасибо. Непривычно, — отказался солдат и достал кисет с махоркой, оторвал газетной бумаги, скрутил «козью ножку».

— Домой-то сообщили, встретят? — осторожно спросил Михаил.

— Встретят разве на том свете. Некому сообщать и некому встречать, милый капитан.

Михаил понял, что задел солдата за живую рану, почувствовал себя неловко, а солдат продолжил:

— Все спалили, супостаты: жену, детей и дом… Партизанам помогала… Теперича я один-одинехонький на всем белом свете. Было два брата, оба в Сталинграде остались. Не знаю, где теперича приткну свою седую головушку. Инвалид…

— Крепитесь, дорогой товарищ, теперь у всех горе: у одних меньше, у других — больше, — утешал его, как мог, Овчаренко.

— Все говорят — крепись, а где взять этой крепи? Одной ненавистью к врагу жить трудно, а более в сердце ничего не осталось. Все сожгла проклятая война…

Солдат долго рассказывал о себе. Михаил внимательно слушал его, находил что-то сходное в его судьбе со своей собственной — и только далеко за полночь забылся в тревожном сне. А когда утром поднялся, то увидел, что солдат все так же понуро сидит у окна.

— Вы так и не уснули, Иван Федорович?

— Спал, как лошадь, стоя. Все не выходят из головы мои мальчики. Ну, убили, паразиты, жену, а за что же их? Какие славные малыши были! Соседка писала, что старший не плакал, только говорил: отец вам отомстит… Четырнадцать ему было. Как только сведу глаза, они сразу передо мной. Может, оттого, что подъезжаю к родному дому…