Неруда - [25]

Но поэт видит то, что другие видеть не могут, он по-особому воспринимает мир. Вот почему ему открылось чудо, которое не сумел открыть никто — ни до него, ни после. Этой скромной улочке являлись замечательные по красоте закаты… Ясновидящий предчувствует явление Пресвятой девы или Всевышнего. А Неруда, быть может единственный из всех, кто жил на этой неприметной улочке, восторгался полыхающим заревом, мгновенной сменой причудливых красок, игрой закатного света, который проникал в его комнату и угасал в краткие мгновенья. А может, свет — субстанция, основа основ не только для импрессионистской живописи, но и для поэзии? Или поэту казалось, что феерическое действо устраивал незримый факир?

Вспоминая студенческий пансион на улице Марури, Неруда говорит, что там он «написал куда больше стихов, чем раньше, хотя жил бедно и, понятно, ел куда меньше». Да… так можно и впрямь уверовать, что голодные, бедствующие поэты пишут больше и лучше!

Когда мне позднее довелось жить на улице Марури, каждое утро, в восемь часов, я провожал взглядом очень красивую студентку в сером берете, которая садилась в «гондолу». Она училась на историческом факультете Педагогического института, а со временем вышла замуж за Сальвадора Альенде… Мы с ловкостью акробатов влезали в обшарпанные автобусы и кое-как добирались до проспекта Испании. На этой остановке из дверей переполненного автобуса высыпали все студенты. Надо же! Кто назвал разбитые колымаги — «гондолами»? Вот она, сила поэтического воображения!

Где уж Сантьяго до Венеции, а проспекту Аламеда до знаменитого Большого канала? Но поэт Неруда прославил утаенное от всех очарованье «закатов на Марури», как Байрон столетием назад — красоту площади Риальто…

Позднее Неруда переехал в квартал, расположенный между Педагогическим институтом и Центральным вокзалом, на улицу Гарсиа Рейеса. В нижнем этаже дома номер 25 была фруктовая лавочка доньи Дельмиры, нашей доброй приятельницы. А наверху пока еще неразлучные Неруда и Томас Лаго работали над переводом романа «Негр с „Нарцисса“» — Джозеф Конрад^{34} был их тогдашним кумиром. Однако корабль, который начали строить два друга, так и не был спущен на воду.

Неруда и его приятели бились в такой нужде, что однажды утром, чуть ли не на рассвете, поэт взорвался и стал поносить последними словами — в духе Франсуа Вийона — злосчастную жизнь, все мытарства и невзгоды, а более всего — горький удел поэтов, которым только и остается выть воем. К разъяренному Неруде тотчас присоединился Томас Лаго… Но тут, заглушая неистовые крики друзей, заорал Орландо, усердный читатель биржевых сводок в газете «Меркурио», все еще мечтавший о карьере финансиста. «Ребята! — воскликнул он торжественно. — Не падайте духом! Все изменится к лучшему. Меня чутье не подведет…» Приятели мало верили в чутье этого неисправимого прожектера. Но Орландо не сдавался. Он пытал будущее по картам и по столбику цифр в биржевых ведомостях.

22. Почему Неруда?

В одном из писем к сестре поэт говорит: «Я еще не расстался с этой привычкой — есть каждый день». Он мог тешить себя шуточками сколько угодно, а жить, в общем-то, было не на что.

Он и его приятели чаще всего думали и говорили о двух вещах: о поэзии, и о том, как поесть досыта.

Поэт приехал в Сантьяго совсем молодым, с радужными надеждами на будущее, но вскоре совсем отощал от недоедания… Ему не пришлось прочитать свое стихотворение «Праздничная песнь», получившее премию на литературном конкурсе в 1921 году. Вместо него это сделал Роберто Меса Фуэнтес, который почти всегда одерживал победы на всевозможных литературных состязаниях и повсюду чувствовал себя хозяином… Прежний псевдоним поэта, как вы помните, был Сашка Жегулев. А на этом конкурсе члены жюри, открывшие конверт победителя, с удивлением обнаружили новое, незнакомое имя и фамилию — Пабло Неруда. Поэта сотни раз спрашивали, почему он выбрал такую фамилию. Этим вопросом его буквально затерзали. Пабло вспоминает, что известный чешский писатель и прекрасный журналист Эгон Эрвин Киш сгорал от любопытства: ему, видимо, как чеху, было непонятно, откуда взялась эта чешская фамилия, и он без устали пытал Неруду в любой стране, в любом городе, где им доводилось встречаться — в Испании во время Гражданской войны, в Мексике, куда Эрвин Киш эмигрировал, спасаясь от нацистского террора, и, наконец, в Праге, после ее освобождения. Там чешский писатель привел поэта к дому Яна Неруды на Ма́лую Стра́ну и взмолился: «Ну объясни, наконец! Я уже состарился, а все пристаю к тебе с этим „почему“!..» Ничего таинственного тут нет. Просто Неруда, как, кстати, и пражанин Кафка, не на шутку испугавшись угроз отца, — поэту было всего четырнадцать лет — решил изменить свое имя, выбрать новое nom de plume[15].

В молодости боялся отца и пражанин Кафка, однако его отец был мясником, а у Неруды — как-никак служащим железной дороги. Но он знал: его сын Нефтали не справляется с математикой из-за проклятых стихов. Да и вообще, Хосе дель Кармен лютой ненавистью ненавидел поэтов и верил свято, что от них нет никакого проку. И надо же — такой удар судьбы! Его сын оказался среди этой шантрапы! Уж лучше бы отсидел в тюрьме! Хосе дель Кармен мечтал увидеть своего сына в кругу уважаемых людей, занимающихся нужным делом. Как всякий человек из средних слоев да еще самого скромного достатка, он хотел, чтобы Нефтали пробился наверх, занял определенное положение в обществе. У него не было ни денег, ни земли, и ему думалось, что единственный путь выбиться в люди — закончить университет и получить дельную, хорошую профессию. Вот почему он даже сжигал книги сына и его тетради, исписанные стихами… Ну а сын, убоявшись гнева отца, понял: надо затаиться, скрыть, что он по-прежнему занимается «постыдным делом». И однажды поэт решил, что пошлет новые стихи в журнал так, чтобы его настоящее имя — Нефтали Рейес — не появилось в печати, а то, не дай бог, снова рассвирепеет, придет в бешенство родитель. И вот тут-то на страницах одного журнала ему случилось прочитать рассказ чешского писателя Яна Неруды. Фамилия Неруда показалась ему очень звучной, а имя Пабло нравилось давно. Поэт, правда, считал, что лишь на время выбрал себе такой псевдоним. Но за долгие годы настолько к нему привык, что из его сознания, а может и подсознания, навсегда исчезло прежнее, настоящее имя.