Неразделимые - [50]

К берегу подходил рыбачий катер. Зеленый, как молодая трава. На носу пышнотелая Дарка с канатом в руке ждет, когда катер причалит. Юбку на боках распирает, как зонт. На корме, у руля, как бы в качестве противовеса, сидит ее муж, Клин, тоже дебелый и румяный.

Сперва зрители под дубами молча пялились на эту картину, только изредка кто-нибудь восклицал:

— Эх, хороша Дарка, видит бог, хороша!

Когда она, затянув зубами узел на платке, выскочила на причал, чтоб взять конец и привязать катер, и повернулась к зрителям своим необъятным задом, восклицания стали громче. Но она их не слышала. Глянула под ноги и принялась раскачивать каменный брус на кромке пристани, да так решительно, прямо тебе воевода.

Клин как бы нехотя закинул якорный канат за кнехт, сторонкой, по самому краю, чтобы не топтать сети, прошел на нос и спустился к Дарке. Нагнулся, выдернул камень, ловко обхватил его, поднял и вернулся на свою посудину.

— Ну и ну! Ведь в нем пятьдесят кило, не меньше! — изумился кто-то возле кафаны.

— Держи, Клин, не отдавай… Твое право, раз никто больше не догадался!

— Чего там, с таким помощником! Завидная опора! — Даркины телеса будоражили многих.

— Три лошадиные силы, не меньше!

А те, в окне, молча ждали, когда Клин и Дарка закончат свое дело. Пере внес поправку:

— Нет, в нем кило сорок будет.

— В чем? А, да… Гляди! Гляди! — повторял Бабца напряженно, снова только себе, не замечая Пере, в голову ему пришла неожиданная идея.

— «Его право!» — злился Пере. — Никому дела нет… — Пере обидело пренебрежение Бабцы. А винил он себя, никак не мог совладать с презрительной ухмылкой на губах, она всегда выдавала его мысли. Последняя же была: «Об одном думает — как бы себя прославить!» И это о первом человеке на селе!

— Ну да, — продолжал Пере более мирно, — этот камень каждый знает. Один раз мой тесть чуть ногу на нем не вывихнул. Только и ждали, кто бы его…

— Да замолчи ты! — Бабца боялся, чтобы тем, внизу, кто-нибудь не помешал.

А Пере снова кипел, еще больше — понимал, что Бабца и на сей раз не принимает его в расчет.

— Если лоцману нет дела, и никому другому нет дела… так мне чего же, — сказал Пере запальчиво. Теперь он казался довольным, хотя чуть зубами не скрипел (а Бабце уже приходилось такое слышать), глядя, как Клин и его жена Дарка, не щадя сил, совершенно открыто, даже с видом мучеников, будто старались для общего блага и уж никак не противозаконно, не спеша тащили камень по носовой палубе. Искали, куда его положить, чтоб не нарушить равновесия катера. — Хм, — сказал Пере, — как бы днище не чиркнуло о дно. Ха, ха, ха… — Он, как и остальные, понимал — все решилось точно так, как и ожидалось. Камень прельстил Клина и Дарку, и на то были веские хозяйственные, рыбацкие резоны, на которые они и поддались.

Вот и я говорю, сотня лет прошла, как нанятые мастера вытесали прекрасные белые камни и уложили их один к одному. В те времена гордость творца и неприятие алчности были в такой же высокой цене, как сегодня жульничество. Честь труженика была высока, все делалось на совесть. Новая набережная противостояла ураганам и штормам, о нее разбивались коварные глубинные водовороты. В старину ходили на веслах и под парусом, на баркасах и шхунах. В ту пору лоцман кружил по заливу, как коршун, его и звать не надо было. Трудовые, рабочие традиции были прочные и крепкие, такие же, как у строителей и мореходов. А недавно, лет пять назад, моторный бот подхватило течение, понесло и ткнуло носом в причал, он и выбил камень, точно зуб, на глазах у многочисленных бездельников перед кафаной.

Вот Клин и погрел руки.

— Корму немного подымет, — повторил Пере, делая вид, что он тоже умеет говорить сам с собой.

— Он за это ответит, не бойся.

— Для сардин камень тяжеловат. Зато для пршуты в самый раз.

— Для пршуты, да, — произнес Бабца тихо, раздумчиво.

Перед кафаной еще восклицали: «Хороша! Другой такой не найти!»

Клин и не слушал, а Дарка, польщенная вниманием, время от времени бросала взгляд на зрителей.

Они знали, Клин и Дарка, что люди смотрят на их труды здраво. Никому и в голову не могло прийти помешать им. Отошли от берега, набрали ход, начадили, уселись поудобнее на корме, каждый на свое место и — в путь. Лук не ели, луком не пахнет.

Представление закончилось, Бабца деловито подвел итог. Повернулся, твердо посмотрел на Пере и сказал как отрубил:

— Заплатят они мне за этот камень, посмотришь!

— А что?

— Заплатят, не бойся!

Ну, пойдет писанина, испугался Пере, но выпрямился, вытянул руки по швам. А когда увидел, что шеф направился к выходу, осмелел и окончательно успокоился, услышав сказанные в дверях слова:

— Сегодня же вечером заплатят, я тебе говорю!

В кафане, глядя, как Дуйо тасует карты, Бабца сквозь зубы сказал Бидону, тощему верзиле, но так, чтобы слышал более важный Дуйо:

— После обеда — за поле!

— На задание! Ха, ха, ха, — захохотал Дуйо. Дуйо — перекупщик, заготовитель. Телефоном зашибает большие деньги, частным образом, конечно. Он толстый, но подвижный, всегда веселый. Вместо свечки рог продаст.

— На барбулю, — проворчал Бидон. Обиженно нахмурился, но возражать не стал. Знал свое место. На войне был недолго, только последний год. Ему оцарапало палец, и он носил особый напальчник из искусственной кожи. Его подвиги «на заданиях» сельские злопыхатели ни во что не ставили. Бабца все намекал ему на «стаж» — клок сена перед носом, как у осла на гонках. Потому-то у него, у Бидона, лицо было мученическим, словно он бежал до изнеможения.