Непростые истории 5. Тайны ночных улиц - [23]

Вот в такую пору и пошел я гулять по кладбищу. А что? Парень я смелый, ничего и никого не боюсь, во всякие ужасы, в сказки кладбищенские не верю.

Иду себе, помахиваю сорванной травинкой.

Все же, знаете, как-то жутковато стало. Черные силуэты деревьев обступают дорожки, тянутся ветвями, цепляются за одежду, чуть ли не рвут ее, под ноги суются старые корни, скрипят пошатнувшиеся кресты. По спине — холодок, словно идет кто сзади, подкрадывается, дышит в затылок. И озноб этот — уже и не холодок, а мороз по коже.

Потому и шарахнулся я в кусты, когда увидел впереди, на вросшей в землю чугунной скамье, две серые тени.

Выглянул осторожно: сидят, прижавшись, не шевелятся. В темноте белеют лица, а на них черные пятна глаз и губ.

Хотел я уже отступить в лес да убежать, как вдруг слышу дрожащий голосок — тихий-тихий, словно из-под земли:

— Дяденька, не уходите, дяденька…

И другой — такой же приглушенный, шипящий — вторит первому:

— Не уходите, пожалуйста. Мы заблудились. Проводите нас до ворот, если не трудно.

Жалобные такие голоса, плачущие.

«О, — думаю, — а вдруг они меня заманивают? Набросятся потом, и косточек не останется».

Да ну, бред же! Какие упыри, русалки или призраки из могилы в двадцать первом веке?

Делать нечего… Вышел я из кустов на дорожку.

Две тени поднялись навстречу и превратились в двух девиц высоченного роста. Легче мне не стало. Девицы — в черном с головы до пят. Лишь лица да ладони белеют. Глубокие пятна глаз и ртов — точно провалы могильные. Бррр!

— Отчего не проводить, провожу, — говорю и не заикаюсь… почти.

Вот, значит, идем мы по дорожке. Девицы под руки меня взяли, жмутся, молчат, лишь глазами зыркают по сторонам — на могилы, исподтишка и меня разглядывают. Чувствую, от них это холодом веет, и запах, знаете ли, странный такой, мертвый, как из старой пудреницы бабки-соседки. Я уж сам — ни жив ни мертв — еле ноги переставляю. Страшно…

Так, молча, добрались мы до первого фонаря.

Ой, братцы, вот тут-то и появились, наверное, у меня седые волосы. Лучше бы фонарь не светил!

Глянул я на спутниц и обомлел весь: одежды на них угольные, под ними плоские, высохшие, видно, тела; запястья змейками рисунки синие обвивают, костлявые пальцы с длинными черными ногтями унизаны массивными перстнями с матовыми кровавыми камнями. У обеих девиц волосы темные, сальные, спутанные, на белых лицах глаза сажей обведены, а в них свет фонаря адским огнем отражается, и губы ярко-красные. Жуть.

Та, что слева, увидела мой испуг, ухмыльнулась, зубами клацнула:

— Что, — проскрежетала, — боишься? Прикольно. Не бойся, мы тебя не тронем.

— Мы, правда, заблудились, — хрипнула та, что справа.

Ох, как я обрадовался, когда за поворотом началась асфальтированная дорожка, а в конце ее показались освещенные фонарями ворота. Но до ворот еще дойти нужно, а ноги не слушаются. Кое-как доковылял, поддерживая девиц под худые руки.

Да вы не переживайте, братцы, так ничего и не произошло. Говорил же: не верю я во все эти «загробные бредни».

Распрощались мы вполне нормально. Я даже хотел телефончики записать, но успел спросить только:

— Кто вы, девушки?

Одна из них прошептала словечко на ухо:

— Готы…

Девицы хором сказали «спасибо», чмокнули в щеки кровавыми губами, похлопали меня по плечу и растворились в темноте за широкими воротными створками.

А я что? А я ничего.

Спокойно пошел обратно.

Добрался уже без всяких происшествий до своей уютной могилы, нырнул в гроб, крышку сдвинул и заснул крепко, без всяких кошмаров.

Что бы там ни говорили мои приятели-соседи, а бродить по кладбищу ночью нисколько не страшно. Двадцать первый век все же. И люди живые тоже вовсе не такие страшные, как старики их описывают, даже — как там девчонка выразилась? — прикольные.

Говард Кинг

Не знаю, как так вышло со мной, но я с детства был без ума от жанра ужасов, с ним же — и с мамой преподавателем литературы и русского языка — позже пришла любовь и к литературе в целом. Возможно, это была некая форма мазохизма, может и психического расстройства, но мне мальчишкой нравилось после просмотра или прочтения чего-то страшного ощущение, когда ты зарываешься с головой в одеяло, прислушиваясь к каждому шороху в доме. Ты будто попадал в другой мир, картина реальности менялась, и теперь играть нужно было по другим правилам. Естественно, я искал всё новые и новые грани этого ощущения и пришёл от Д.Емца с его «Чёрной-чёрной простыней» и «Мальчиком-вампом», к вышеупомянутому сэру Кингу, будь он неладен! От «Ночной смены» я был просто в восторге и ужасе. Кинг открыл мне Брэдбери, Лавкрафта, Готорна, и понеслось — не остановить. В итоге поиск привел меня в старших классах к мысли: «А почему бы мне не сочинить историю, где все будут играть по моим правилам?». Не знаю, что я там натворил в своей голове тогда, за какие рычаги дёрнул и на что себя обрёк, но только теперь, спустя пару лет, я по-настоящему начинаю себя плохо чувствовать, если не пишу и не читаю, меня будто затягивает в зыбучие пески.

Сорок четвертый Хэллоуин

Дьюи Андерсен проснулся от звона часов в гостиной, извещавших об окончании половины суток. Совсем скоро входная дверь будет страдать от стучащих в неё детишек. С кухни доносился сладковато-кислый запах тыквенного пирога. Сьюзи, жена Дьюи, считала, что на праздник, главным символом которого является тыква, грех не печь тыквенные пироги. По вкусу эти кругляши были так себе, но Дьюи, чтобы не расстраивать Cью, съедал два кусочка и сына Питера заставлял сделать то же самое. Угрозой непослушанию служил запрет выходить из дома. Это срабатывало тогда, когда Питер ещё бегал за сладостями в искреннем предвкушении, срабатывает и сейчас, когда поход за конфетами сменился розыгрышами над школьными учителями и несомненной фишкой, о которой за пределами городка Эйбон, наверняка, никто не слышал — игрой под названием «Конфетные Пираты».