Непризнанные гении - [51]
Что это? Это происходит так редко, что никто не знает — что и как. Приблизительно тогда же, когда это происходило с больным Толстым в России, нечто подобное случилось с маленьким английским Толстым в Шотландии. Джон Рескин назвал это бафометическим крещением и описал его в «Sartor Resartus». Но это описание не русского ужаса, а английской благодати: осеяния духом, погружения в духовную купель, духовного возрождения. Такова глубинная символика бафометического крещения — здесь и там — две разные благодати, Востока и Запада, альбионического просветления и башкирского ужаса-страха…
Что же это было за сумасшествие? Есть такой синдром — совесть мира или мировая боль, когда всё зло, весь ужас бытия — мое зло, моя боль, моя болезнь, мой ужас. Вот это какое сумасшествие.
«Я Дорку (собаку) полюбил за то, что она не эгоистка. Как бы выучиться так жить, чтобы всегда радоваться счастью других?»
Пятнадцатилетнюю проститутку городовые ведут в участок: «Ее увели в полицию, а я пошел в чистую покойную комнату спать и читать книжки и заедать воду смоквой! Что же это такое? Миллионы говорят “нормально”, можно ли все погосты оплакать! Это уже сумасшествие».
Жить в мире, всё видеть, всё знать, всё понимать и… оставаться невозмутимо здоровым?
Да, миллиарды здоровых и — в каждом поколении — несколько больных. Толстой — в их числе…
Кардинальный пересмотр взглядов на жизнь — это и есть сумасшествие для окружающих…
Софья Андреевна Толстая: «Такие умственные силы пропадают в пиленье дров, в ставлении самоваров и шитье сапог!»
Что это было? Самодурство, старческий заскок, нездоровье?
Софья Андреевна Толстая: «Если счастливый человек вдруг увидит в жизни, как Левочка, только все ужасное, а на хорошее закрыл глаза, то это от нездоровья…»
И прибавила, обращаясь к нему самому:
— Тебе полечиться надо.
Свидетельствует И. А. Бунин:
«Бог дал беспримерный талант, необыкновенные умственные (и физические!) силы, и человек сам это прекрасно знает. Казалось бы, что еще нужно? Главный труд всей жизни, главная ее цель — использовать на великую радость ближнего своего только это — талант и ум. Но вот этот человек тратит себя на самовары, на рубку дров, на кладку печей, на целые годы прерывает иногда свой художественный труд… на пороге старости вдруг садится за изучение древнегреческого, потом древнееврейского языка, изучает и тот и другой с быстротой непостижимой, но с таким напряжением всего себя [о, как я это знаю!], что обнаруживается полная необходимость ехать в Башкирию, пить кумыс — спасать себя от смертельного переутомления; потом составляет «Азбуку», учебник арифметики, книжечки для школьного и внешкольного чтения; изучает драму, — Шекспира, Гёте, Мольера, Софокла, Еврипида, — изучает астрономию; потом опять: “Я только и думаю, что о воспитании…” Софья Андреевна была вполне права, если судить всё это с точки зрения простого житейского рассудка: “Эти азбуки, арифметики, грамматики — я их презираю. Его дело — писание романов”. Но вот он всю жизнь учится — и учит: простая ли это страсть? Не страсть ли (или долг) библейских пророков, Будды, браманов?»
Для всех этих «библейских людей» — библейская же и судьба: искусительство, суета сует, пепел вне селения.
«Ну и что же? Что потом?» Достигнув, он «встал, и взял черепицу, чтобы скоблить себя ею», и «сел в пепел вне селения…»
Так же, как Иов, — как Екклезиаст, как Будда, — Толстой был обречен на «разорение» с самого рождения своего. Вся жизнь таких людей идет в соответствии с их обреченностью: все «дела и труды» их, все богатства и вся слава их — «суета сует»; в соответствии и кончается: черепица, пепел, «вне селения», роща Уравеллы, Астапово…
«Громадный идол Брамы трехэтажной высоты…»
Евангеличность нарастала в нем с годами, делая его все более похожим на апостола, пророка, святого или юродивого. Подобно любимому ученику Христа, Иоанну, твердившему в старости лишь одну фразу: «Дети, любите друг друга», Толстой с методическим упорством мессии долбил и долбил одно и то же, вызывая порой подозрение, что делает это не столько для убеждения других, сколько — себя самого. В сущности, Толстой последнего тридцатилетия — человек двух-трех мыслей, с виртуозным литературным мастерством переливаемых из одной формы в другую.
Маниакальность пророка? Или вправду он не мог убедить себя и по-старчески пытался сделать это повтором?
Здесь Бог и дьявол борются, а поле битвы души людей? Так хочется ответа! Но есть ли ответ?..
Пройдя все ступени духовного развития, не приблизился ли он к высшей — уже не житейской и не человеческой мудрости, — когда доводы и оценки здравого смысла теряют силу, и силой становится не расчет, а внутренняя свобода, следование духовному порыву, экзистенциальная чистота? Может быть, здесь ключ к пониманию того, что не понять эвримену, — к Толстому как совести мира, миром отвергнутой?
В старческом отказе от деятельности во имя чистой мудрости есть чистая биология старения, но есть и высокое — плотиновское: «кому не под силу думать, тот действует». Не обессиленный жизнью отказ от деяний, но сознательное ограничение деяния духом. Если так, то писание романов — деяние — должно уступить место единению с Первоисточником жизни.
