Непризнанные гении - [53]

«— Нет, Андреев здесь написал очень правдиво. Так и следует писать.

— Лев Николаевич, но ведь это не Андреев, это — вы.

Лев Николаевич добродушно рассмеялся».

Видимо, страстность и субъективность всех вероучителей и проповедников — способ самозащиты. Могучий ум Л. Н. Толстого не мог следовать лишь одной идее. Они и прорываются в его тексты в виде многочисленных отрицаний. То слишком человеческое, что случилось с Толстым ночью 28 октября, наглядно свидетельствует, что никакое учение, даже самое светлое, не способно исчерпать Толстого. Его непоследовательность, его перечеркивающий непротивление акт ухода свидетельствуют лишь об огромности его личности, но не о слабости или малости веры. Ибо даже самая великая вера не освобождает нас от человеческих качеств и абсурда бытия. Если бы Толстой подчинился и не ушел, если бы Софья Андреевна стала толстовкой, а В. Г. Чертков — защитником собственности, тогда вместо шекспировской трагедии получился бы фарс, несовместимый с огромностью личностей этих людей. Можно сказать так: уход увенчал одну из многих великих трагедий, случающихся с Человеком!

Старость Толстого — не благодать или благостность, а страшные душевные муки, какой-то бесконечный поток страдания и смерть в жалкой комнатке станционного смотрителя. Хотя уже при жизни Толстой стал удачливым писателей и многие современники считали Льва Николаевича баловнем судьбы, его реальная человеческая судьба предельно далека от безоблачной: после 1881 года[44] — непрерывно усиливающиеся конфликты и ссоры в семье, тотальное непонимание, скандальная слава, бесконечный поток душераздирающих писем, в одном из которых — веревка и мыло. И в завершение — церковная и государственная анафема, бегство, Астапово…

Явь — кошмарнее сна: Ф. М. Достоевский

Мы ожидали увидеть божество, а перед нами человек — больной, бедный, вечно беспокойный.

Э. Вогюэ

Страдание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества.

Ф. М. Достоевский

Томас Манн как-то заметил, что о здоровье писать несравненно легче, чем о болезни. Можно подтрунивать над эгоизмом И. В. Гёте или над грандиозными нелепицами толстовства, но нельзя шутить над эпилептиками и юродивыми, или, как писал Томас Манн, — «над великими грешниками и страстотерпцами, над святыми безумцами».

Если Зигмунд Фрейд прав, и художник, в известном смысле, — психотик, то мы вряд ли найдем лучшую иллюстрацию, чем Федор Михайлович Достоевский. Здесь важна и другая мысль З. Фрейда, что искусство — есть обратный путь от фантазии к реальности.

Фантазии обычного невротика или психотика остаются скрытыми, это — подавление сил, заканчивающихся вспышкой безумия. Но психотик, являющийся художником, может так проецировать свои фантазии, что они становятся внешними по отношению к его психике. Он развивает их в форму, которая не только маскирует их чисто личное происхождение в запретных и подавленных желаниях или инстинктах. Художник обладает способностью универсализации своей душевной жизни.

Была ли болезнь необходимой компонентой гения Достоевского? инструментом подсознания? стимулом к творчеству? Если да, то сколь важной? Давала ли она ему лишь краткие мгновения просветления или превращала в писателя ужаса? Прав ли Энрико Ферри[45]? Был ли Достоевский, как говорят испанцы, «il poeta del dolore»[46]?

Есть ли ответы? Стоит ли их давать? Ясно одно: не будь болезни, был бы иной Достоевский, не будем фантазировать — какой. Сам Ф. М. Достоевский в «Идиоте» признается: «Высочайшая жизнь обязана только болезни, только разрыву нормального бытия; и если так, то жизнь нормальная не есть высшая, наоборот, жизнь низшего порядка».

Достоевский жестоко страдал от ипохондрии, испытывал невротические страхи, как и Гоголь, боялся быть заживо погребенным. Засыпая, он иногда оставлял записку: «Сегодня я впаду в летаргический сон. Похороните меня не раньше, чем через пять дней».

Его изводили кошмарные, чудовищные сны, какие видели затем Свидригайлов и Ставрогин. Он верил в свои ночные видения и многое черпал оттуда, «из второго зрения». Бём называл его снотворцем, а Лосский говорил, что во сне Достоевский познал бездны сатанинского зла и сделал его главной своей темой. Действительно, сон — важный элемент его искусства, порой в описаниях сна он без пяти минут Кафка (таковы, например, сны Ипполита Терентьева в «Идиоте»). Вполне в модернистской манере сон у Достоевского часто неотделим от яви, а явь — кошмарнее сна.

Достоевскому трудно было сосредоточиться, он часто перескакивал с темы на тему, но большей частью был молчалив: по утрам, находясь под воздействием мучительных ночных кошмаров, днем — под влиянием реалий жизни.

Болезнь ослабила его память, а забывчивость обижала людей, которые, не зная ее причины, считали его гордецом. С годами амнезия прогрессировала, он забывал написанное, имена героев, девичью фамилию жены.

Мы не знаем достоверно, когда он заболел эпилепсией: в детстве, после смерти отца, в остроге? Хотя сам он вел отсчет начала болезни от каторги, не исключено, что прологом была детская истерия. Припадки — после кратковременной эйфории и просветления — отнимали у него память, ввергали в мрачное настроение, умножали мнительность, раздражительность и чувство греха. Близко знавшие его люди свидетельствовали, что душевное состояние Федора Михайловича после припадка было не просто тяжелым, но что он едва справлялся с ужасающим чувством тоски. Причина этой тоски, по его словам, состояла в том, что он ощущал себя страшным преступником, злодеем, человеком, над которым довлеет неведомая, но ужасная вина.