Непризнанные гении - [47]

Гоголь был мазохистом, боль как бы подстегивала его таланты. С другой стороны, он контролировал меру боли и саму болезнь. То, что он сам считал посещением благодати, на самом деле было концентрацией на работе, созревшим плодом вдохновения. Каждый раз, когда можно было «срывать плод», болезнь отступала как бы сама собой: лучшие места и книги написаны Гоголем в состоянии эйфории, победы над страданием — духа и тела.

Болезнь Гоголя — это подсознательные муки несвоевременного и непонятого человека со слишком чувствительной, изнемогающей душой, это шоковое чувство личности в «зазоре бытия», раздираемой слишком человеческим противоречием своей промежуточности между небом и землей.

Он страдал долго, страдал душевно — от своей неловкости, от своего мнимого безобразия, от своей застенчивости, от безнадежной любви, от своего бессилия перед ожиданиями русской грамотной публики, избравшей его своим кумиром. Он углублялся в самого себя, искал в религии спокойствия и не всегда находил; он изнемогал под силой своего призвания, принявшего в его глазах размеры громадные, томился тем, что непричастен к радостям, всем доступным, и изнывал между болезненным смирением и болезненной, несвойственной ему по природе гордостью.

Гоголь нуждался в своем докторе Фрейде или докторе Юнге, но, окажись их лечение успешным, не было бы гения Гоголя…

В один из майских дней 1840 года Гоголя провожали его друзья Аксаков, Погодин и Щепкин. Когда экипаж скрылся из виду, они заметили, что черные тучи заволокли половину неба. Внезапно сделалось темно, и друзьями овладели мрачные предчувствия о судьбе Гоголя. Как оказалось, неслучайно…

Николай Васильевич рано одряхлел. Судя по всему, в 30 лет он уже стар, в 35 кончился как художник, а в 37 уже готов к смерти. В письме к Погодину от 8 февраля 1846 года он признается в желании повеситься… К сорока годам, по словам Н. В. Берга, от прежнего Гоголя остались одни развалины. Память ослабела, мучат атаки паники и галлюцинации, усиливается страх смерти: «Ничего не мыслится, не пишется, голова тупа»; «нашло на меня оцепенение» и т. д., и т. п.

Свидетельствует Д. С. Мережковский:

«Мы знаем, что в последние дни преследовали Гоголя какие-то ужасные видения. Дня за два, за три до сожжения рукописей он «поехал на извозчике в Преображенскую больницу к одному юродивому, подъехал к воротам, подошел к ним, воротился, долго ходил взад и вперед, долго оставался в поле на ветру, в снегу, стоя на одном месте, и потом, не входя на двор, опять сел на лошадь и возвратился».

Что он думал, что он видел там, в поле, ночью, один, или в старинной маленькой церкви Симеона Столпника, где в темноте молился целыми часами? Не проносились ли перед ним снова те видения, которыми в юношеских сказках своих, особенно в самой страшной и вещей из них — «Вие», напророчил он себе судьбу свою?

Тяжелое состояние усугубляли беседы с фанатичным священником — Матвеем Константиновским, который укорял Гоголя в его мнимой греховности, демонстрировал ужасы Страшного суда, мысли о которых мучили писателя с раннего детства. Духовник Гоголя потребовал отречься от Пушкина, перед талантом которого Николай Васильевич преклонялся.

«Вдруг… среди тишины… с треском лопнула железная крышка гроба и поднялся мертвец… Вихорь поднялся по церкви, попадали на землю иконы, полетели вниз разбитые стекла окошек. Двери сорвались с петель, и несметная сила чудовищ влетела в Божью церковь. Страшный шум от крыл и от царапанья когтей наполнил всю церковь. Все летало и носилось, ища повсюду философа… Он только крестился, да читал, как попало, молитвы… Все глядели на него, искали и не могли увидеть его, окруженного таинственным кругом. — «Приведите Вия, ступайте за Вием!..» И вдруг настала тишина в церкви; послышалось вдали волчье завывание, и скоро раздались тяжелые шаги, звучавшие по церкви. Взглянув искоса, увидел он, что ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь был он черней земли. Как жилистые, крепкие корни, выдавались его засыпанные землею ноги и руки. Тяжело ступал он, поминутно оступаясь. Длинные веки опущены были до самой земли. С ужасом заметил Хома, что лицо было на нем железное».

«— Вот он! — закричал Вий и уставил на него железный палец, и все, сколько ни было, кинулись на философа. Бездыханный, грянулся он о землю, и тут же вылетел дух из него от страха».

Он [Хома] «умер от страха, так же, как Гоголь. И святыня Божья не спасла его от дьявольской нечисти; церковь, бедная, ветхая, вся дрожит под напором чудовищ и не может им противиться: они побеждают ее; бесплотная духовность оскверняется бездушною плотскостью — и предсказанная «мерзость запустения становится на месте святом».

Каковы бы ни были предсмертные видения Гоголя, таков именно должен был быть их пророческий смысл: его собственная, им самим убитая Муза, сверкающая страшной красотою, ведьма в гробу среди церкви, и уставленный на него, убийцу, железный палец Вия.

В 1839 году в Риме Гоголь схватил сильнейшую болотную лихорадку (малярию). Ему чудом удалось избежать смерти, но тяжелая болезнь привела к прогрессирующему душевному и физическому расстройству здоровья. Как пишут некоторые исследователи жизни Гоголя, болезнь поразила мозг писателя. У него начали случаться припадки и обмороки, что характерно для малярийного энцефалита. Но самым страшным для Гоголя были видения, посещавшие его во время болезни.