Непризнанные гении - [45]

Что такое болезнь Гоголя? — размышляет Д. С. Мережковский. — В каком отношении находится она к тому особому душевному состоянию, которое, по-видимому, неразрывно связано с нею, и так называемому «мистицизму» Гоголя? «Мистицизм» ли от болезни или болезнь от «мистицизма»? Кажется, и то и другое предположения одинаково неверны.

«Мистицизм» — болезнь духа и болезнь тела вовсе не находятся во взаимной причинной связи: обе они суть только следствия какой-то одной, более глубокой, первой причины, чего-то, что за телом и духом, какого-то первозданного несоответствия, несогласия, опять-таки неравновесия между телом и духом.

Трудно решить, когда, собственно, началась болезнь Гоголя. Кажется, он родился с нею точно так же, как Пушкин со своим непобедимым здоровьем.

Может быть, в детстве и юности причина болезни была по преимуществу физическая, но с годами, несмотря на часто повторявшиеся припадки, организм крепнет, и, вместе с тем, обнаруживается, что причина болезни отнюдь не только физическая, что особое состояние духа, ежели не производит болезнь тела, то во всяком случае предшествует ей. Поверхностным наблюдателям кажется даже, что Гоголь — мнимый больной, что он воображает себя или притворяется больным. «Он считал себя неизлечимо больным и готов был советоваться со всеми докторами, хотя по наружности казался свежим и здоровым», — замечает биограф. «Он удивил меня тем, — рассказывает С. Т. Аксаков, — что начал жаловаться на свои болезни и сказал даже, что болен неизлечимо. Смотря на него изумленными и недоверчивыми глазами, потому что он казался здоровым, я спросил его: “Да чем же вы больны?” Он отвечал неопределенно и сказал, “что причина болезни его находится в кишках”. — Из Рима пишут осенью 1840 года: “Гоголь ужасно мнителен… Он ничем не был занят, как только своим желудком, а, между тем, никто из нас не мог съесть столько макарон, сколько он их отпускал иной раз”».

По мнению И. Д. Ермакова, главной хворью Гоголя была мнительность, ипохондрия. От меланхолии он легко переходил к экзальтации, от тоски — к эйфории. В своей болезни он чем-то напоминает Фридриха Ницше, впадавшего во время приступов эйфории в манию величия.

При всем обилии сведений о болезнях Гоголя (сотни и сотни документов и свидетельств) установить, так сказать, ретроспективный диагноз — нелегкая задача. Даже лучшие врачи Европы, пользовавшие его, приходили ко взаимоисключающим выводам. Так, берлинский диагност д-р И. Л. Шенлейн поставил диагноз поражения нервов в желудочной области, так называемой системе nervoso fascoloso, и рекомендовал холодные морские купания. Д-р К. Г. Карус из Дрездена нашел причиной болезни резкое увеличение печени и прекратившееся вырабатывание крови, рекомендовав воды в Карлсбаде. Знаменитый П. Круккенберг из Галя «решил, что причина всех болезненных припадков заключена в сильнейшем нервическом расстройстве, покрывшем все прочие припадки и произведшем все недуги». Гоголю ставили мифические диагнозы: «спастический колит», «катар кишок», «поражение нервов желудочной области» и так далее. Естественно, лечение этих мнимых болезней эффекта не давало[42].

Поскольку болезнь крылась в психике писателя, то после холодных купаний и обтираний Гоголю неизменно становилось лучше, но улучшения были кратковременными.

Н. В. Гоголь — П. А. Плетневу:

«Я заезжал в Греффенберг, чтобы вновь несколько освежиться холодной водой, но это лечение уже не принесло той пользы, как в прошлом [1845] году. Дорога действует, лучше. Видно, на то воля Божья, и мне нужно более, чем кому-либо, считать свою жизнь беспрерывной дорогой и не останавливаться ни в каком месте, как на временный ночлег и минутное отдохновение».

В. А. Жуковский — М. П. Погодину:

«У меня в Швальбахе гостил Гоголь; ему вообще лучше; но сидеть на месте ему нельзя; его главное лекарство — путешествие; он отправился в Остенде».

Свидетельствует В. В. Набоков:

«Опасность превратиться в лежачий камень Гоголю не угрожала: несколько летних сезонов он беспрерывно ездил с вод на воды. Болезнь его была трудноизлечимой, потому что казалась малопонятной и переменчивой: приступы меланхолии, когда ум его был помрачен невыразимыми предчувствиями и ничто, кроме внезапного переезда, не могло принести облегчения, чередовались с припадками телесного недомогания и ознобами; сколько он ни кутался, у него стыли ноги, а помогала от этого только быстрая ходьба — и чем дольше, тем лучше. Парадокс заключался в том, что поддержать в себе творческий порыв он мог лишь постоянным движением — а оно физически мешало ему писать. И все же зимы, проведенные в Италии с относительным комфортом, были еще менее продуктивными, чем лихорадочные странствия в почтовых каретах. Дрезден, Бадгастейн, Зальцбург, Мюнхен, Венеция, Флоренция, Рим и опять Флоренция, Мантуя, Верона, Инсбрук, Зальцбург, Карлсбад, Прага, Греффенберг, Берлин, Бадгастейн, Прага, Зальцбург, Венеция, Болонья, Флоренция, Рим, Ницца, Париж, Франкфурт, Дрезден — и всё сначала; этот перечень с повторяющимися названиями знаменитых туристских городов не похож на маршрут человека, который хочет поправить здоровье или собирает гостиничные наклейки, чтобы похвастаться ими в Москве, штат Огайо, или в Москве российской, — это намеченный пунктиром порочный круг без всякого географического смысла. Воды были скорее поводом. Центральная Европа была для Гоголя лишь оптическим явлением, и единственное, что было ему важно, единственное, что его тяготило, единственная его трагедия была в том, что творческие силы неуклонно и безнадежно у него иссякали. Когда Толстой из нравственных, мистических и просветительских побуждений отказался писать романы, его гений был зрелым, могучим, а отрывки художественных произведений, опубликованные посмертно, показывают, что мастерство его развивалось и после смерти Анны Карениной. А Гоголь был автором всего лишь нескольких книг, и намерение написать главную книгу своей жизни совпало с упадком его как писателя: апогея он достиг в «Ревизоре», «Шинели» и первой части «Мертвых душ».