Неприятности в раю. От конца истории к концу капитализма - [93]

.

Но действительно ли такое упоминание взросления, семейной ответственности и прочего означает нейтральную аполитичную мудрость, выступающую ограничением нашего политического участия, или же это способ, которым идеология вмешивается, не давая нам до конца проанализировать тот политический тупик, в который мы зашли? Этот второй вариант представляет собой не скрытую попытку оправдать насильственный террор, а обязательство проанализировать и оценить его сам по себе. Давайте представим, что у Джима нет детей: проблема стратегии «Синоптиков» все равно бы существовала. Без такого рода радикального самоанализа мы в итоге поддерживаем существующий правовой и политический порядок как рамку, гарантирующую стабильность нашей частной семейной жизни. Неудивительно, что в юридическом плане «Грязные игры» повествуют о правовой реабилитации героя, его стремлении стать нормальным гражданином, которого бы не преследовало темное прошлое.

Однако и тут все гораздо тоньше. Нельзя не восхититься той мифической атмосферой, в которой происходит окончательное воссоединение Джима и Мими, особенно в романе: в их встрече есть некая этико-метафизическая потребность, как в финальной встрече Лося Мэллоя и Вельмы в шедевре Рэймонда Чандлера «Прощай, моя красавица». Когда Джим и Мими едут друг к другу в уединенный домик посреди леса на берегу озера, в романе используется гениальный повествовательный прием: их путешествие запечатлено в виде нескольких коротких электронных писем, которые они пишут поочередно, однако он описывает подробности ее путешествия, а она – его, как будто вся поездка координируется неким таинством. Поэтому неудивительно, что, когда бывшие любовники наконец встречаются, их воссоединение представляется вневременным, как момент вечности: разрыв более чем в двадцать лет с момента их последней встречи просто исчезает. Влюбленные словно входят в такую точку вечности, где прошлое и настоящее непосредственно накладываются друг на друга.

Эта история заканчивается славным этическим поворотом, когда образуется пара – не пара Джима и Мими, а пара Бена Шульберга (журналиста-расследователя, который разоблачил Джима Гранта) и Ребекки Осборн (дочери Джима и Мими, усыновленной честным агентом ФБР). Хотя может показаться, что фильм следует стандартной голливудской формуле создания пары, отклик у зрителя вызывает тема этического теста. Кто в нем проверяется? Не Джим и не Мими (которая, сперва бросившись бежать в Канаду, разворачивает лодку и возвращается в США, чтобы сдаться и спасти Джима), а сам Бен, решающий в финале не публиковать сенсацию о том, что Ребекка была дочерью Джима и Мими, и тем самым доказывающий, что заслуживает ее.

Таким образом, тема семьи мобилизуется для заполнения разрыва, что позволяет фильму (и нам, его зрителям) избежать трудной темы насилия, его оправданности или неприемлемости. Ясно, что беспощадная абсолютная приверженность насильственной «террористической» борьбе может быть обоснованно легитимирована в стране, находящейся под жестокой оккупацией или диктатурой: скажем, если боец французского Сопротивления во время Второй мировой войны сказал бы своим соратникам, что собирается отказаться от борьбы против немцев, потому что повзрослел и осознал свою ответственность перед семьей, то его шаг вовсе не был бы этически самоочевидным. В хорошо известном отрывке из работы «Экзистенциализм – это гуманизм» Сартр использовал дилемму молодого человека во Франции в 1942 году, разрывающегося между долгом помочь своей одинокой больной матери и долгом вступить в ряды Сопротивления и сражаться с немцами. Эта дилемма не имеет априори правильного решения: молодой человек должен взять на себя полную ответственность за свой выбор. Таким образом, дело не в том, что Идея имеет приоритет и что выбор в пользу семейных обязательств равносилен моральному предательству. Дилемма реальна, и способа избежать страданий не существует.

Выйти из malttukbakgi

Итак, где же мы стоим сегодня? Возможно, даже не просто стоим, а изогнувшись весьма специфичным образом. Рядом с детским музеем в Сеуле есть странная статуя, которая непосвященному человеку наверняка покажется крайне непристойной сценой. Она выглядит так, как будто несколько мальчиков выстроились друг за другом и, наклонившись, просунули голову в задний проход впередистоящего; еще один мальчик стоит в самом начале лицом к этой очереди, и голова первого согнувшегося находится у него между ног. Если спросить, что тут происходит, нам объяснят, что эта статуя просто изображает malttukbakgi – веселую игру, в которую играют корейские девочки и мальчики до старших классов школы. В игре участвуют две команды; один человек из команды А встает у стены, а остальные участники нагибаются так, как описано выше, чтобы получилось нечто вроде большой лошади. Затем игроки команды B заскакивают на эту лошадь, причем каждый прыгает как можно сильнее. Если кто-то из той или иной команды падает на землю, эта команда проигрывает.

Разве эта статуя – не идеальная метафора, описывающая тяжелое положение нас, простых людей, в современном глобальном капитализме? Наш взгляд ограничен тем, что мы видим, засунув голову в задницу парня прямо перед нами, а своим Господином мы считаем парня во главе, член и/или яйца которого вроде бы облизывает первый согнувшийся парень в очереди, однако настоящий Господин, скрытый от наших глаз, – это тот, кто свободно запрыгивает нам на спину, то есть автономное движение Капитала.