Машина вздрагивает, когда я, подъехав к гаражу, вижу жену в окне кухни. Нелегко быть замужней женщиной, встречи с которой опасается ее собственный муж.
Она выходит на крыльцо, мне кажется, что я в первый раз вижу эту наряженную куклу в очках, и меня одолевает искушение соврать, оставить ей хоть капельку надежды и только утром рассказать все как есть. Я просто не выношу ее манеры.
– Почему ты не позвонил, как обещал? – спрашивает она, не здороваясь.
Видно, что она сердится.
– Долго не мог от них отделаться, а потом поехал прямо домой, – отвечаю я и целую ее в щеку.
– Как дела?
– Так себе.
– Что значит «так себе»? Говори толком. – Ее голос меняется. Буря не за горами. И я позволяю ей разразиться во всю мощь.
– Да они просто посмеялись надо мной. Но я доложу об этом министру, – торопливо добавляю я.
– Как же так, ведь я уже всем сообщила.
– Кому всем? Неужели ты не можешь хоть раз удержаться, чтобы не похвастаться перед приятельницами?
– Я тебе всегда верю, а потом оказывается, что все это вранье.
Мы стоим на крыльце, она вот-вот заплачет.
– Идем в дом, здесь не место разговаривать об этих вещах. И, пожалуйста, не плачь. – Я пытаюсь храбриться. – Мы и так можем ездить в этот клуб, попросим, и нас кто-нибудь пригласит. Вот увидишь, они еще будут драться за честь пригласить нас. – У меня появляется небольшая надежда.
– Нет, это уже невыносимо, ты со мной совершенно не считаешься. – У нее хлынули слезы, началась истерика. – Сам обещал мне, что нас пригласят в посольство на прием, а оказывается, все это ложь, наглая ложь. Они просто не желают иметь с тобой никакого дела, ты только и нужен им, что для грязной работы. Слышишь, для грязной работы! – Она уже не плакала, а выла.
Вот дьявол. Хорошенький прием получает муж, вернувшись домой после трудного заседания. На него дерут глотку, словно он преступник какой, только что не бьют. Куда это годится?
Сквозь слезы и очки она смотрит на меня. На лице у нее написана капитуляция, дряблые щеки обвисли. Ни ненависти, ни злобы, только капитуляция, мне ее даже жалко. На эту женщину невозможно угодить. Вечно мы ссоримся. В Париже – наряды, здесь – приемы. Я знаю, сегодня она больше не будет со мной разговаривать. Не подаст ужин, придется самому искать что-нибудь в холодильнике и есть всухомятку. Хлопнув дверью, она запирается в ванной, и мне становится нестерпимо жаль себя – все против меня.
Я направляюсь в кухню и на ходу вспоминаю: надо идти медленно, твердо печатая шаг, ноги ставятся носком наружу, правый чуть больше, чем левый. А из ванной доносятся ее рыдания.
