Непрерывность - [37]
П и р о к с. Когда десятого апреля тысяча девятьсот сорок четвертого года войска Третьего Украинского фронта освободили Одессу, и мы, участники боев, ехали по улицам моей юности, клянусь — не вру: я, генерал, у которого за спиной было три года войны и столько всякого другого, плакал, как пацан-неумытыш. На другой день я пошел на Молдаванку. Дома, где жили Мотя, Алеша и Павел, не было, сгорел. А где-то рядом кто-то играл музыку. Я зашел в соседний двор, там в комнате у открытого окошка стоял чудный хлопец лет двенадцати, белобрысый, худой, как чума, и пиликал на скрипке.
На протяжении всей предыдущей сцены Рая не выпускает из рук скрипки, машинально ее поглаживая. Сейчас она попадает пальцем под гриф и вдруг извлекает оттуда еще одну записочку.
Р а я. Смотрите… Здесь еще что-то… (Разворачивает записку, читает.) «Дорогие мои, родные! Очень прошу вас — сохраните скрипку. И никогда не плачьте о нас. Умирают только люди. Музыка живет вечно. Павел…»
Может быть, здесь, в наступившей тишине, должна запеть скрипка? О чем? О том, наверное, о чем каждый из нас говорит с высоким и чистым небом, однажды оставшись с ним наедине…
В ЧЕТЫРЕХ КИЛОМЕТРАХ ОТ ВОЙНЫ
Драма в двух частях
К и р и л л З а х а р о в и ч Б е л о к о н ь — 54 лет.
З и н а и д а Т и м о ф е е в н а — его жена, 46 лет.
Т а н я — его дочь, 17 лет.
С е р а ф и м а Т и м о ф е е в н а — сестра Зинаиды, 49 лет.
И в а н Т р о ф и м о в и ч Т е р е х о в — старшина, 29 лет.
П р о х о р Ф о м и ч Щ е р б и н а — ефрейтор, 54 года.
Н и н а Б л а г о в а — санинструктор, 20 лет.
Н и к о л а й П у з и к — 20 лет.
То, о чем мы расскажем, происходило в последних числах мая — начале июня 1942 года на Северо-Западном фронте. Здесь, в самом центре России, посреди дремучих лесов и мертвых болот, где раскиданы были десятки маленьких, оторванных друг от друга деревушек, в надолго затянувшемся, изнурительном противостоянии упорствовали две армии. Фронт был, но он словно бы растекался посреди этих зыбучих топей, теряя выраженную четкость и меняя географию порой по нескольку раз за день. Какая-то кочка посреди болота, на которой и окоп-то настоящий нельзя было толком отрыть, потому что его тотчас заливало водой, становилась вдруг объектом кровопролитной схватки. Все было аморфно, неопределенно и потому особенно яростно. Там, где вчера были немцы, завтра могли оказаться наши, и, наоборот, в тыл к нашим неожиданно могло просочиться какое-то подразделение гитлеровцев.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Школа на краю деревни. Точнее, даже не на краю, а в стороне, у дороги, над рекой, у ее излучины. Вокруг синева леса, за школой и влево, насколько видно, вишневый сад. Перед нами класс — с партами, доской, картой на стене и всем прочим, чему положено быть в классе. Окна выходят в сад и на дорогу. Раннее утро, около четырех часов. Солнце взошло и потянуло кверху туман. Из-за школы, оттуда, где жилые помещения, выходит З и н а и д а Т и м о ф е е в н а — худая, сутулящаяся, в темном платье с белым кружевным воротником. Подходит к воротам, глядит на дорогу.
З и н а и д а. Куда она подевалась?.. Каждый день что-нибудь. Пришла война — отворяй ворота. Маня!.. Манечка!.. Все теперь нервные. Манюша!.. Все войной взвинченные, даже Маня. А Сима ругаться будет… Хорошо бы заиметь домашнего гнома. Не стало бы проблем… (Поворачивается к саду, мгновение стоит, замерев и прижав руки к груди, — видимо, в экстазе.) Господи! Чудо какое!.. Все-таки дожила… Дождалась, что ты зацвел! Милый мой, родной сад!.. (Кидается к деревьям, целует, обнимает цветущие ветви.) О мой милый, мой нежный, прекрасный сад!.. Моя жизнь, моя молодость, счастье мое!.. (Точно заново оценив только что сказанное.) Как это верно… Удивительно… (Кричит.) Кирилл! Таня! Сима! Сима-а! Скорее! Сюда!..
Появляется, на ходу вытирая о передник руки, С е р а ф и м а. Следом вбегает Б е л о к о н ь. Во взволнованной поспешности его появления есть некое противоречие с корректностью его костюма — он одет полностью и даже при галстуке.
С е р а ф и м а. Что такое, Зина? Я только хлеб поставила. Что слу…
Б е л о к о н ь (почти одновременно с Серафимой). Что? Что произошло? Таня?!
З и н а и д а (скорее всего не слыша их, раскинув руки). Дожили… Еще раз… (Плачет, оглядывается на подошедших.) Вы видите?..
Б е л о к о н ь (по какой-то внутренней инерции, почти рефлекторно). О мой милый, мой нежный, прекрасный сад!..
З и н а и д а (захлебнувшись от удивления и благодарности). Моя жизнь, моя молодость, счастье мое! Представляешь, я тоже только что вспоминала это. И ты помнишь…
С е р а ф и м а. Ты еще удивляешься? Даже я помню. Двадцать с лишним лет каждую весну мы слышим, как ты цитируешь Раневскую. Немудрено запомнить.
З и н а и д а. Зачем так, Сима?.. Ты же знаешь — мне это больно.
С е р а ф и м а. Между прочим, моя дорогая, четыре часа или около того. Разумеется, чувствительность в это время обостряется, но все же лучше б ты пошла и подоила Маньку. Уму непостижимо! Тут встаешь утром и не знаешь, на каком ты свете: пришли немцы, не пришли немцы, есть фронт, нет фронта, живы мы или… А эта с вишнями своими!