«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica») - [82]

”[379] можно интерпретировать как покаянные.

И все-таки хотелось бы понять, что побудило Бродского затронуть чувствительную тему шпионажа, если она требовала упоминания имени его кумира и двойника? Ведь упомяни он об истории Одена, весь замысел был бы разрушен. Бродский вряд ли мог обличать шпионов с таким упоением, если бы ему пришлось объяснить возможное участие в этом деле Одена. Конечно, устранив Одена, Бродский вроде бы решал для себя данную проблему. Но так ли это? Ведь писательский процесс не подчиняется рациональным решениям автора. На том основана философия Уайтхеда, Хайдеггера, Дерриды и т. д, которым было понятно, что языку свойственно высвечивать и затемнять смысл. И их задачей является извлечение из текста глубоко запрятанных пластов. Ибо не бывает случайных мыслей. Всякая мысль подвержена вторжению хаоса. И эта работа не имеет конца.

Бродский затронул тему почтовой марки, прославившей шпиона. Возможно, первой мыслью было отыграться на газете, подмочившей его собственную репутацию. Но выбор темы требовал определенного жанра: детектива. А это значит, что эссе должно было быть ориентировано на массового читателя. Конечно, массы книг не читают. Это было изначально ясно. Но изначально ясен был также и выход. В каждом детективе уже есть режиссерский сценарий. А кинематографический успех – это реальная награда, особенно если ей сопутствует награда символическая – скажем, «Оскар». Таковы интенциональные пласты, которые могли перевесить опасение, что какой-то дотошный читатель откопает незаявленную связь между возможным преступлением Одена и выбранной автором темой.

Допустим, это так – говорю я себе. Но все же хотелось бы знать: в какой мере Оден, провозглашенный двойник Бродского, занимал авторские мысли во время сочинения детектива? Попробуем вернуться к одной декларации: «Я не эксперт по шпионажу, не поклонник этого жанра и никогда ими не был ни в свои тридцать, ни в свои пятьдесят;

и скажу почему. Во-первых, потому что шпионская тема предлагает хороший сюжет, но редко – удобоваримую прозу» (см. сноску 367). Автор вторгся в неизвестную ему сферу. Он выбрал жанр, в котором не был ни экспертом, ни даже поклонником. Зачем? Очевидно, для того, чтобы показать, как «хороший сюжет», плохо написанный, может стать «удобоваримой прозой». Однако тут возникает заминка, которую Бродский вряд ли мог обойти стороной. Ведь «хороший сюжет» был сочинен другим автором. И за пиратский поступок предусмотрено наказание, если, конечно, у автора не было к тому высоких мотивов.

Но как раз такие мотивы у Бродского были, причем продиктованные не кем иным, как Оденом: время прощает тех, кто писал хорошо. Оно простило Киплинга и Клоделя. Простило Одена. Почему бы ему не простить и Бродского?

И последний вопрос. Почему почтовая марка, вынесенная в заголовок, была названа «Предметом для коллекционирования»? Конечно, такое заглавие более эффектно. Но разве оно не уводит от заданной темы? Конечно, Бродский, как было показано, охотно отступает от заданной темы. Как правило, он корректирует мысль читателя, возможно, страшась превратных толкований. Но избежать превратных толкований вряд ли возможно. Скажем, понятие «предмет для коллекционирования» шире понятия «почтовой марки». А за счет чего достигается эта «широта»? Что ж. Предметом для коллекционирования может оказаться любая вещь, ставшая уникальной в силу тех или иных обстоятельств: редкое издание книги, рисунок, нотная тетрадь и, конечно же, все, что когда-либо принадлежало той или иной знаменитости. А как насчет артефакта, созданного стараниями знаменитости? Может ли он стать предметом для коллекционирования?

Глава 24 «Дань Марку Аврелию»

Едва ли не сразу после детективной саги Бродский сочиняет новое эссе «Дань Марку Аврелию» (1994), воздавая дань полководцу и философу, получившему императорский титул от приемного отца. Наконец-то природа подтвердила справедливость иллюзорной мечты Платона, создав образец царя-философа. Тут бы и попробовать разобраться в этой загадочной смеси. Но такая идея не привлекает Бродского.

Тогда что же привлекает его в Марке Аврелии? Эразм Роттердамский, «соавтор» эссе Бродского «Похвала скуке», скорее всего, ответил бы на этот вопрос в духе того, что он когда-то сказал о Сенеке. Он видел в человеке лишь «мраморную статую, не способную чувствовать и непроницаемую для человеческих эмоций». А если Марк Аврелий был для Бродского памятником, конной статуей, мраморным изваянием, монументом, установленным на пьедестале работы Микеланджело, то мысль о памятнике могла породить два вектора мысли: горизонтальный и вертикальный. «В то время как античный мир существует для нас, мы для античного мира не существуем. Никогда не существовали. Никогда не будем существовать», – рассуждает Бродский, развивая свою мысль по горизонтали. Однако, эта «горизонтальная» мысль, будучи прочитана по вертикали, получает двойной смысл. «Вечная жизнь» античного мира, хотя и закрыта для будущего, обретает «существование», т. е. возрождается в памяти будущих поколений. Но почему возврат к «вечной жизни» грамматически выражен первым лицом множественного числа? Не потому ли, что «мы», никогда не существовавшие для античного мира, сохраняем способность возродить античный мир, создавая прецедент для того, чтобы будущие поколения создали «нам» вечный памятник? И тогда уместным станет вопрос о том, как потомки будут воспринимать тот «вечный памятник», каким заявил о себе новый мир античности, к которому причислял себя и Бродский?