«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica») - [24]
Глава 7
Комфорт или дискомфорт?
В 1971 году Бродский впервые попадает в Литву и, кажется, чувствует себя за границей. Посетив еврейский квартал, он размышляет над собственной судьбой, окажись он там сто лет назад. Альтернатива вырисовывается такая: либо пасть в Галиции за веру, царя и отечество, либо… И он выбирает второй вариант:
Эффектное слово «вышибон», когда-то брошенное мне в утешение, оказалось эвфемизмом. Уже осуществившаяся мечта «перебраться в Новый Свет» виделась Бродскому, как «изгнание» и синоним к другому слову собственной чеканки: «психологический дискомфорт». Это слово особенно раздражало соотечественников Бродского, которые испытывали дискомфорт другого порядка.
«Изгнание Бродского, – пишет Эдик Лимонов, – это изгнание импозантное, шикарное, изгнание для людей со средствами. Географически – это Венеция, это Рим, это Лондон, это музеи, храмы и улицы европейских столиц. Это хорошие отели, из окон которых видна не облупленная стена в Нью-Джерси, но венецианская лагуна. Единственному из сотен эмигрировавших русских поэтов, Бродскому удается поддержать уровень жизни, позволяющий размышлять, путешествовать и если уж злиться, то на мироздание».
«С 1988-го по 1994 год “географическое расписание” Бродского выглядело приблизительно следующим образом: с конца января – начала февраля до конца мая он жил в Саут-Хедли, штат Массачусетс, где преподавал в колледже Маунт-Холиок. Потом он возвращался в Нью-Йорк, а когда в июне начиналась влажная нью-йоркская жара, он уезжал в Лондон, где обычно проводил месяц. Оттуда он ехал в Швецию – с климатом еще более подходящим для человека с больным сердцем. Проведя здесь один-два месяца, он обычно отправлялся путешествовать по Европе. В Нью-Йорк, где у него был дом, он старался вернуться как можно позже, опять-таки чтобы избежать жары и влаги. Новый год по возможности проводил в Венеции»,[121] – пополняет эту картинку Янгфельдт.
Конечно, не все в этом «импозантном изгнании» было досугом. Нужно было оправдать ожидания тех, кто такое импозантное изгнание ему обеспечил. Но и эта работа не походила на каторжный труд.
За первые три года пребывания в Америке Бродский влился в интеллектуальную элиту Нью-Йорка, стал регулярно печататься в «Нью-Йоркском книжном обозрении» (“The New York Review of Books”), «Нью-Йоркере», “Penguin Books”, “Harper&Row” и даже обрел два придворных издательства. Одним из них был глянцевый журнал мод, конечно же “Vogue”, главный редактор которого Алекс Либерман и его жена Татьяна Яковлева стали его щедрыми покровителями. В частности, среди бархата и шелка, гламурных лиц, каблуков, тонких запястьев с часами от Патека Филиппа (Patek Philippe) и парфюмерных запахов в Vogue было напечатано эссе Бродского о Вергилии.
Вторым, а по важности, вероятно, первым издательством, в котором Бродский печатал все, что выходило по-английски, было издательство “Farrar, Strauss & Giroux”, о котором чуть позже.
Далее, уже в первый свой год, Бродский около 30 раз выступал, вместе с переводчиком Джорджем Клайном перед студентами американских университетов. Эта цифра с годами лишь растет. Известность порождает награды, награды порождают почетные членства: избрание в Американскую академию наук и искусств (1976) и ряд других академий, участие в Biennale в Венеции (1977), лекции в Кембриджском университете (1978) по рекомендации сэра Исайи Берлина, лекции в Колумбийском университете, звание почетного члена общества Phi Beta Kappa в Гарварде (1980) и почетного доктора Мичиганского университета (1980), премия Мак-Артура и членство в Американской академии в Риме (1981). А венцом всего этого оказалась награда Национальной ассоциации литературных критиков (The National Book Critic Circle’s Award, 1987) за публикацию мемуарного сборника «Меньше единицы» (“Less than One”).
В тот же год Бродский становится лауреатом «премии имени изобретателя динамита», как назвал высшую награду Бродского Эдик Лимонов.
Но, может быть, пришло время отказаться от мысли о «психологическом дискомфорте»? Как раз наоборот. Пришло время дать этой мысли философское обоснование. Что ж? Появляется Лев Лосев и находит истоки в «ощущении экзистенциальной виновности (отчего Бродский и называл впоследствии свою этику кальвинистской)».[122]
«Кальвинизм в принципе чрезвычайно простая вещь: это весьма жесткие счеты человека с самим собой, со своей совестью, сознанием. В этом смысле, между прочим, и Достоевский кaльвиниcт. Кальвинист – это, коротко говоря, человек, постоянно творящий над собой некий вариант Страшного суда – как бы в отсутствие (или же не дожидаясь) Всемогущего»,[123] – объясняет Бродский Соломону Волкову впоследствии. Но ни Лосеву, ни Волкову не пришло в голову прояснить для себя, что теологическая и жизненная доктрина Кальвина построена на вере в безволие естественного человека и его враждебности к добру. Борух Спиноза, основатель метафизики модернизма, опубликовал свой «Религиозно-философский трактат» (1670) на базе тотальной критики кальвинизма,
