Непредсказуемый Берестов - [47]
Женька хватает протянутую трубку, а Ира продолжает говорить, то ли не поняв, то ли не дослушав лейтенанта:
— А Жени нет. Он давно эвакуирован… — Женька улыбается, слыша знакомый хрипловатый голос соседки. — Тут письма есть от Петра Григорьевича. Анна-то Платоновна уже месяц, как погибла. Их санитарный разбомбили. Под Можайском…
Так просто сказала. Так просто. Погибла под Можайском…
Трубка выскользнула из Женькиных рук, лейтенант подхватил ее.
— Ты что, паренек?
— Маму. Маму мою… Фашисты… Под Можайском…
Короткий натужный хрип вырвался из горла, не вопль, не рыдание, а стон, словно от боли, резкой, внезапной, под самым сердцем… Вдруг Женька поднимает сухие глаза и, схватив со стола большую граненую чернильницу, швыряет ее в плакат. Лицо карикатурного Гитлера и всю его скрюченную фигуру заливает чернилами. Усатый милиционер бросается к Женьке.
— Отставить! — крикнул лейтенант. — Ты садись, товарищ… — обращается он к Женьке.
Женька опускается на длинную скамейку и, глядя куда-то вдаль невидящими глазами, из которых теперь сами по себе вытекают слезы, все повторяет:
— Я же ей говорил. Я же ее учил… Я же учил…
Усатый подходит к перегородке.
— Товарищ лейтенант, может, пусть идет? Такое дело…
— Нельзя. Сейчас никак нельзя. Невозможно, — бубнит лейтенант. — Пусть уж у нас переночует. Завтра посмотрим… — Он выглядывает за перегородку.
— Эй, парень! Товарищ… А где же он?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Женька бежал так быстро, как только позволяли ему растоптанные широкие валенки, бежал, ни о чем не думая и не зная, куда бежит. Проскочив под мостом окружной железной дороги, он тут же очутился на Каланчевке и вдруг, задохнувшись морозным воздухом, остановился, не в силах двигаться дальше. Тяжело дыша, опустился на запорошенные снегом ступеньки под дверьми темного одноэтажного дома и сидел, ничего не соображая, просто следя глазами за одинокими прохожими, за машинами, идущими с затемненными фарами, за тем, как падают на мостовую крупные мохнатые снежинки. Снежный покров освещал улицу белесым, отраженным светом. Незнакомая тяжесть давила на плечи, теснила спину, а ноги, тяжелые, как чугунные чушки, гудели в валенках. Совладать с собой Женька не мог. Он сидел, не чувствуя, что замерзает, а перед глазами бесшумно вертелись огромные черные колеса, которые, превращаясь вдруг в мягкие круглые подушки, катились, валились друг на друга, а затем исчезали в белом обволакивающем тумане…
Потом появились запахи. Знакомые и незнакомые. Они ходили на длинных белых ногах, как на ходулях, и пахли каждый по-своему. Витька Щеглов бежал за ними, ловил их, но они проскакивали и проскакивали мимо него… А вот Витька уже вовсе и не Витька, а большая черно-желтая собака. Она тянет Женьку зубами за рукав ватника…
Когда Женька открыл глаза, то сразу увидел над собой обыкновенную прозрачную лампочку, висящую высоко на белом потолке.
Женька понял. Конечно! Вот и одеяло на нем, и голова на подушке — лежать мягко, не то что на вокзальном полу или на верстаке в депо. Первая мысль, которая всегда приходит человеку, — «Где я?» — не была исключением и на этот раз. Женька посмотрел вправо, влево. По обе стороны от него стояли койки, на которых спали или просто так лежали люди. Койка у окна пустовала, а за окном, уже освобожденным от ночной маскировки, только и было, что огромное белое небо.
Когда же я попал сюда?.. Как?.. С улицы, что ли, подобрали? Спящего?.. Как же я не проснулся? Ничего себе сон! Мать назвала бы его «богатырским»… Мама!.. Мама…
И Женька все вспомнил. Лежал с закрытыми глазами, уже ничего не хотел знать: ни где он, ни что с ним. Он не плакал. И сам тому дивился. Казалось, что в груди совсем пусто, и сердца там нет, и никакой другой требухи…
— Ну как парнишка?.. — услышал он негромкий мужской голос.
— Спит. — Ответил женский.
— Как долго?
— Девятнадцать часов уже…
— Пульс?
— Нормальный…
— Ну что ж, подождем. Температура?
— Тридцать пять и два. Сильное истощение, доктор…
— Ну, девонька моя, а чего же вы хотели?..
Потом эти два голоса разговаривали тихо на непонятном Женьке медицинском наречье, но разговор уже, наверно, не касался его персоны. Вдруг мужской голос сказал громко:
— Так-с, Леночка, поехали дальше.
Скрипнула дверь, и шаги затихли. А рядом кто-то закашлялся, звякнули пружины. Женька повернул голову. Худой старик сидел, свесив о койки голые ноги. На нем был халат неопределенного цвета, испачканный на груди засохшей едой.
— Дядя, это больница? — тихо спросил Женька.
— Не больница это. Институт! Склифасовка! — чуть ли не с гордостью произнес старик.
Ага, институт Склифосовского! Мама как-то говорила, что проходила здесь практику. Сюда всех на «скорой помощи» привозят. Женька хорошо помнил это здание, длинное, полукруглое, с колоннами… А где-то тут рядом в переулке — кинотеатр «Перекоп». Сюда они с Витькой ходили… Женьке тут же захотелось встать. Он ощупал себя руками. Так и есть!.. Одет во что-то чужое, больничное. Значит, его переодели? И мыли, значит? Выходит, они меня раздевали? И голышом купали? Но Женька на этот раз не смутился. Да черт с ним! Даже вспомнилась песня про Маруську, которая отравилась. Ее здорово пели большие ребята во дворе:
