Неповторимый Ёлочкин - [4]

– Он меня пропьёт! – Феофан скривился. – Вижу крысёнка его, в бутылке булькает. Следующий.

– Паренёк у барной стойки. Только представьте, в пантомиме играет Гамлета!

Феофан склонил голову набок.

– Тупиковый вариант. Почил на лаврах. Да и в мимы подался от головы, не от сердца. Он же у вас половину букв не выговаривает! А сам декламаторам завидует. Нет, не мой расклад.

– Тогда… – Изольда метнула по залу растерянный взгляд. – Наше чудо, Гермиона. Пророчествует посредствам картин… Так говорят. Правда, общаться с ней трудновато, сплошные шарады и ребусы.

Пегас недобро ухмыльнулся.

– Кто говорит? Агент, по совместительству папочка?! Вы на её тонкое тело гляньте!

Изольда с Федей послушно повернули головы в сторону худощавой, погружённой в вечный транс брюнетки. Мгновение – и за столиком на месте культовой художницы сидела девочка лет пяти. Лысая, но почему-то с гигантским бантом на макушке. Она самозабвенно грызла фломастер и сотрясала воздух непрестанным гы-ы-ы. По подбородку тянулась окрасившаяся в зелёный цвет слюнка.

– Простите, – стушевалась леди-босс. – Я подозревала, но… Кое-кто в её бреду отыскивал сакральный смысл.

– Ладно, – Феофан махнул хвостом. – Полечу, пожалуй. В другой раз загляну.

Он направился к высокому витражному окну. Ветер с готовностью хорошо вышколенного швейцара распахнул раму. На пол цветистым фейерверком брызнули осколки. В зале завизжали, повскакивали с мест, поднялась паника. Никто не заметил в оконном проёме зыбкий силуэт крылатого коня с растёкшейся по ночной прохладе гривой. Не удивительно, каждый видел только своего пегасика – кривенького, косенького – зато оплаченного кровными.

Фёдор хотел что-то сказать, обернулся и оторопел – императрица неотрывно смотрела в черноту разбитого окна, где только что рассеялся белёсый туман, взбаламученный радужными крыльями. Такой жгучей тоски в этих раскосых северных глазах ему видеть не приходилось.

В "Пегасов" Феофан наведывался частенько. Влетал в гостеприимно распахнутое окно, жадно обводил блестящими очами зал и вылетал прочь.

Изольду лихорадило. Словно ошалевшая от неразделённой любви восьмиклассница, она худела, дрожала и взирала на Феофана красными от бессонницы сухими глазами. Зубастый поросёнок впал в немилость. Хозяйка гоняла его остервенелыми пинками, и, наконец, разорвав контракт с издательством, перестала кормить.

Туго приходилось и Ёлочкину. В груди стонало и ныло неизлитое Вдохновение, показанное однажды безжалостным Пегасом. Ворочался, бил неокрепшими ножками шедевр. Силился вырваться наружу. Налюбовался в те дни Ёлочкин на алмазное небо с овчинку – мучительные схватки, выматывающие потуги и… ничего. Только пачки растерзанных в пух и перья листов бумаги, да сотни стёртых файлов.

Терзался и Пшик. Сунувшись раз к страдальцу с утешениями, он только открыл пасть, тут же получил отповедь:

– Про что напеть хочешь? Про свечу, которая горела на столе? Или новенькое чего притащил – про тапочки в клеточку?! Надоел!

Теперь Пшик лежал на антресолях, свесив вниз хвост. От былой "хризантемы" осталась лишь жалкая метёлка. Даже уютного храпа слышно не было. А ведь врал он про блогершу! Так, попугать хотел.

Вселенская тоска охватила всех, кто волей судьбы столкнулся с Феофаном Аргиросовичем.

Впрочем, самому виновнику бед тоже было несладко.

Проснувшись как-то среди ночи от болезненного кульбита нерождённого шедевра, Федя увидел сидящего на подоконнике Феофана. Был тот худ, грива свалялась, алмазный блеск копыт потускнел. Он в упор смотрел на Ёлочкина.

– Вставай, – велел Пегас. Федя повиновался. Выбравшись из физического тела, заботливо укрыл материального двойника одеялом и уставился на гостя. Он был готов понести любые кары за изведение охраняемых Зевсом Пегасов. – Кормить меня будешь, – неприязненно пояснил Феофан. – Ноги уже не тяну. Перо бери, бумагу. Как на орбиту встанем, валяй.

– Почему я?

– А кто втравил меня в эту канитель?! – зашипел Пегас. Комнатёнка покрылась хлопьями морской пены.

Больше вопросов Федя не задавал. Смиренно вскарабкался на исхудавшую спину служителя муз, и они воспарили к спрятавшейся в тучах луне.

Феофан жевал.

– Такие высоты тебе открыл, а ты… – Он подхватил бархатными губами пытавшееся улететь в тонкие миры четверостишье. – Гадость!

Ёлочкин засмеялся. Мучительное брожение в сознании прекратилось. Превратилось в пульсирующие горячей кровью строки. Федя блаженствовал.

– Не хочешь, не ешь, – подмигнул он.

– Свяжешься с вами, негашёная известь творогом покажется, – проворчал Феофан. – Я тут подумал… – Он окинул Ёлочкина оценивающим взглядом. – Не взять ли тебя.

– Меня?! – Сердце у Феди резво прыгнуло в глотку, затем рухнуло в пятки и там затихло.

Пегас прошёлся по комнате и вдруг бодро пропел:

– \Я его слепила из того, что было\. – Поразмыслив, добавил: – А потом мочалкой с мылом руки мыла… Поворотись-ка! – Ёлочкин повиновался. Феофан досадливо помотал мордой. – Перво-наперво избавляемся от мещанских замашек. Не может быть гений мещанином! Отсюда темы у тебя – шелуха. Полёта нет. Второе, нехорошо ты как-то добрый. Хомячок бесхребетный, а не гений. Третье…