Непотерянный рай - [40]

— Как реалист, трезвым взглядом смотрящий на действительность. Ну, нам пора.

В радиоприемнике, стоявшем на буфете, раздались короткие, как уколы, сигналы. Двенадцать. Они подозвали кельнера и долго препирались, оспаривая право оплатить счет, потому что ни тот ни другой не хотели уступать. Кончилось тем, что расплатились по-краковски — каждый за себя.

X

Он все меньше времени проводил с Ренатой.

Раньше он обедал дома — если не ежедневно, то хотя бы несколько раз в неделю. Теперь же Анджей пытался убедить жену, что нет никакого смысла готовить на двоих. Сейчас так никто не делает, поэтому и им следует изменить порядок. Он будет обедать на работе или в городе, к тому же в обеденное время у него часто бывают полуофициальные встречи.

— Так будет лучше, а то время обеда меня связывало и, по правде говоря, даже тяготило, осложняло деловые встречи с друзьями, с коллегами. Я должен чаще видеться с ними, иначе совсем раскисну. А ты выбирай, как тебе удобнее.

— Из чего же мне выбирать? Между молочным баром и готовкой обеда на одного человека? — объясняла она с затаенной обидой, но ровным, спокойным голосом. — Я всегда стараюсь пойти тебе навстречу, Анджеек, поэтому предлагаю иное решение. Ты обедай где хочешь, а вечером будем вместе есть что-нибудь горячее. Для тебя это будет ужин, а для меня что-то вроде «обедо-ужина».

«Начинаются нежности», — подумал он, но согласно кивнул головой, хорошо понимая, в чем дело. Ей не хотелось отказываться от ежедневных и довольно продолжительных разговоров за едой, которую она будет готовить. Рената понимала, что без таких вечерних встреч за ужином их отношения, уже и без того непрочные, могут совсем развалиться.

Но и эти вечерние трапезы за хорошо и красиво накрытым столом постепенно становились реже. Эва отнюдь не была таким наивным и послушным ребенком, как это представлялось ему в первые дни их знакомства. Сначала осторожно, а потом все решительнее настаивала она на том, чтобы встречаться по вечерам. Борьбу за то, чтобы он проводил с ней больше времени, она вела с чисто женской изощренностью.

— Ты уделяешь мне много внимания днем, — говорила она, — но мне бы хотелось проводить с тобой и вечера. Мы, например, ни разу не были в опере.

Хотя он раньше почти не бывал в Большом театре, ибо, как он откровенно признавался, ничего не понимал в оперном искусстве, теперь стал все чаще хлопотать о дефицитных билетах, а в день спектакля исчезал из дома на весь вечер и половину ночи. И еще, когда Куне удавалось устроить Эве выступление в более или менее крупном городе, скажем в Торуне или Радоме, Анджею приходилось изворачиваться перед Ренатой, ссылаться на вымышленную командировку, а фактически улетать самолетом вместе с Эвой.

Зато, правда, такие поездки позволяли им обоим создавать видимость супружеской жизни, у них появлялся на день или два этакий семейный псевдоочаг в гостиничных декорациях.

Рената верила или делала вид, что верит, в служебный характер его поездок, ела в эти дни что попало и как попало, так как отпадал пресловутый «обедо-ужин», приготовляемый обычно не ради ее самой. На работе же пани Зофья догадывалась, зачем ее шеф берет двухдневные отпуска, а неугомонная Перкун тщательно регистрировала эти отлучки, сокрушаясь вслух, что они приходятся как раз на те дни, когда у нее скапливается огромное количество дел, с которыми нужно ознакомить шефа.

По возвращении в Варшаву уже на пороге дома наступало похмелье. Нужно было отстрадать за каждую такую поездку. Тяжело было носить на лице лживую маску, скрывать правду. Он вынужден был обманывать, не решался открыть Ренате суровую правду, старался уйти от серьезного разговора. Лучше всего было запереться под любым предлогом в своей мастерской, опершись локтями на стол, зажать ладонями голову и в очередной раз начать диалог с самим собой.

— Я, конечно, свинья, в лучшем случае жалкий трус. Временами боюсь глянуть ей в глаза, чтобы не залиться румянцем, — начинало разговор лучшее из двух его «я».

— Ты думаешь, что она знает обо всем или догадывается и поэтому тебе страшно? Ошибаешься, ты очень ловко делаешь вид, что все в порядке. И в этом, пожалуй, спасение для вас обоих, — говорило второе его «я».

— Какое там спасение. Обман. Честнее было бы сказать правду.

— Правда в данном случае жестока, на это ты никогда не решишься, ведь ты всю жизнь выдавал себя за порядочного человека, и все тебя таким считают. Хочешь уйти от нее, причинить ей боль, обидеть, в обывательском смысле этого слова, и к тому же поставить себя в глупейшее положение. Разве ты не знаешь, как люди испокон веков смотрят на такие вещи? Не забывай, что тебе давно стукнуло сорок, а Эве только двадцать. У нее все может быстро пройти, а у тебя останется навсегда. Наступит крах.

— Одно из двух: либо покончить с обманом в собственном доме, либо задушить в себе чувство к Эве и расстаться с ней.

Но в этот момент он отрывал голову от ладоней, поднимал глаза кверху, на стену, где висела репродукция автопортрета Гогена, перед которым он преклонялся, в этом художнике его поражало все: с какой стремительностью он бежал в девственный мир природы, как по-мужски, решительно разорвал путы условностей. И тогда Анджей говорил себе: «Нет, нет, нет! Я имею право на какие-то переживания. Я имею право вырваться из омута обыденности, защитить то, что сохранилось во мне от моей молодости, защитить надежды, которые возрождаются вновь, рядом с Эвой. С ней и для нее я мог бы еще раз попытаться добиться чего-нибудь в этом мире. Любовь — это мое будущее, это будущее моего творчества. Если я потеряю ее, потеряю все. Я стану никем».