Непохожие прохожие - [12]

   -  Им, каталажным, только дай потачку, они так и будут поколачивать. Ишь, расшалились, шалуны ночные.

Собрал всех у своей берлоги, умостился на пне и говорит:

   -  Вот этим колом сегодня ночью меня кто-то беззаконно по башке стукнул. Это ты был, Волк?

И завилял Волк хвостом, заскулил:

Что ты, Михайло Иваныч, чтобы я тебя... Ты же знаешь, что я всегда о тебе... И на том крепко стоять буду, по чести говорю. Как ты мог подумать, что я... Ах, если бы ты мог в душу мою заглянуть, изведать любовь моего сердца...

Хвостом виляет, грудь когтями царапает, доказывает, что не он это медведя обидел. А Заяц сидит у кусточка, помалкивает. А чего ему, Зайцу-то, говорить? Все и без того знают, что он с вечера закрывается у себя в домишке и до утра наружу носа не высовывает.

   -  Вижу теперь, — сказал медведь, — не ты виноват, Волк. Тогда, может, это был ты, Барсук?

И завилял Барсук хвостом, заскулил:

— Что ты, Михайло Иваныч, чтобы я... Да ты же знаешь, как я тебя... Я не какая-нибудь сума перемётная. Да ты для меня... Ах, если бы ты мог в сердце моём побывать, ты бы увидел, как я тебя...

Хвостом виляет, грудь когтями царапает, доказывает, что не он это медведя обидел. А Заяц сидит у кусточка, помалкивает. А чего ему, Зайцу-то, говорить? Все и без того знают, что Заяц на медведя и поглядеть-то прямо не смеет, и слово-то при нём? страшится выговорить, не то чтобы ударить чем.

   -  Вижу теперь, — сказал медведь, — не виноват ты, Барсук. Тогда, может, это была ты, Лиса?

И завиляла Лиса хвостом, заскулила:

   —  Что ты, Михайло Иваныч, ты же знаешь, что ты для меня... Я даже детям моим всегда говорю, что ты... И чтобы я... Ах, как ты ознобил сердце моё подозрением напрасным. Ведь я...

Хвостом виляет, грудь когтями царапает, доказывает, что не она это медведя обидела. А Заяц сидит у кусточка, помалкивает. А чего ему, Зайцу-то, говорить? Все и без того видят, что ему и кола-то не поднять, которым медведя стукнули.

   —  Вижу теперь, — сказал медведь, — не ты виновата, Лиса. Но кто же тогда на меня так решительно кол поднял?

И подошёл тут Волк к Зайцу и зубы ощерил:

   —  А может, это был ты, косой?

И пронзил его взглядом огненным.

Сжался Заяц в комочек. Поглядел на него Барсук и тоже голос подал, тоже зубы ощерил:

   —  Может, и впрямь это ты нашего Михайла Иваныча обидел?

И рыкнул для острастки.

Но только зачем Зайца пугать? Зачем рычать на него так грозно? Он смолоду напуган: и радость таит и страх.

Моргает Заяц маленькими глазками, молчит. Да и что говорить ему? И так все знают, что он всю ночь в домике у себя спал, да и как он подойдёт к медведю, если он даже прямо взглянуть на него не смеет, а кол ему этот и с места не сдвинуть, не то чтобы бить им.

Молчит Заяц, а Лиса схватила его за ухо и подтащила к медведю поближе:

   —  Ну конечно, это он, срамник, ударил нашего Михайла Иваныча и покаяться даже не хочет. Ишь побелел как — чувствует свою вину.

Ни слова не сказал Заяц в свою защиту — у него от страха и язык отнялся, — промолчал. И медведь поверил, что это Заяц ударил его колом по башке. И отхлестал он Зайца принародно хворостиной, чтобы другим неповадно было подкарауливать его, медведя, в тёмные ночи с колом на тёмной тропе.

ВНУК СТАРОГО ГРОМА

За селом на холме стояла старая ветряная мельница. Давно она уже не работала, и никто на ней не жил. Но вот с некоторых пор стала эта Мельница как-то странно поскрипывать. Вроде и ветра нет, жара, а мельничные крылья этак тихо: крип-скрип, крип-скрип...

А на днях случилось такое, от чего у бабушки Василисы ещё три волоска на висках поседели.

Взяла она утром лукошко, посошок и пошла в лес за клубникой. Идёт, лукошком помахивает, посошком постукивает: туп-топ, туп-топ...

А идти нужно было мимо мельницы. Поравнялась бабушка с ней и слышит: мельничное крыло этак загадочно: скрип- крип... И тут что-то тяжёлое — джик! — мимо бабушкиного носа — и шмяк об дорогу.

Смотрит бабушка Василиса — вроде пыль перед ней поднялась, и слышит она, будто голос какой-то:

   —  Хе-хе! Испугалась, бабушка?

И тут высунулась из пыли мордочка, синяя-синяя, и улыбнулась.

Дрогнуло у бабушки сердце—и выпало из рук лукошко. Повернулась бабушка и прямиком, прямиком через луг, спотыкаясь, прибежала в село. Рассказывает, губы дрожат, руки дрожат — а никто не верит.

А на чердаке мельницы в это время дед Гром бранил своего внука Громёнка:

   —  Опять на мельничном крыле катался? Смотри, расшибёшься!

- Не расшибусь, дедушка, — храбро ответил Громё- нок, — я ловкий! — и под носом вытер.

   —  Ловкий-то ловкий,, а вон бабушку напугал, лукошко потеряла.

   —  Я ей отдам, дедушка! Вот как пойдёт она в лес, так и отдам.

Снаружи вдруг потемнело и зашуршало по крыше:

   —  Эй, дедушка Гром, жив ли? Отвори-ка окошко.

Обернулся старик Гром и видит: ухватилась за мель-

ничное крыло Туча, заглядывает на чердак. Сама чёрная, а вокруг, как огненные змеи, молнии извиваются.

   —  О! — протянул дед. — А я думаю: что это у меня с самого утра поясницу разламывает? К дождю, значит.

   —  К дождю, дедушка, к дождю, — подтвердила Туча и добавила: — Идём, погреми немножко. А то и воды во мне много, и молний, а погреметь некому.