Непобежденные - [120]

– Бенкендорф меня ценил.

– Бенкендорф! Он – сатана.

Уже в постели Митька попробовал охватить сердцем ли, душою, жизнь матери. Голова закружилась, почувствовал – засасывает. А карусель, беспощадная, во все небо.

Глаза боялся закрыть. И, должно быть, заснул. Глаз не смежая.

Грехи каменные

Подмосковная электричка Иванову-Петрову – бюро знакомств. Пожалел женщину, помог донести сумки до квартиры, и вот она, сердечная теплота, – москвичка приютила одинокого.

– Какая церковь дивная на вашей улице! Я смотрю, люди идут, идут. Должно быть, намоленная! – выказал благочестие вчерашний зэк.

– Это же – Преображенская! В нашей церкви Патриарх служит. Певчие – из Большого театра. Сам Козловский поет.

– А внутрь пускают?

– Церковь открыта для всех. Сходи, поинтересуйся. За мое здравие записочку подай. Помнишь, что я – Валентина? Всю службу не стой! Я – скучливая.

Церковь золотыми цветами расписана, иконы – огромные, а очередь – к малой, да зато – чудотворной. Казанской.

За свечами тоже очередь. Здесь как раз записочки подавали.

Вписал имя матери, сестер, хозяйки квартиры, Горячкина – «Александр». А вот как себя назвать? Тоже ведь теперь – Александр.

В Красной армии служил и даже воевал под именем Николай.

Рука дрожала, но вывела: «Дмитрий».

Оглянулся – все заняты своей родней.

– Записки подавать и свечки ставить – слишком легкое дело, – сказала Митьке женщина со строгими глазами. – Надо исповедаться и причаститься Святых Даров. Болезни как рукой снимает. Жить легче.

Послушался, пошел, куда показали, занял очередь. Монах в шелковой рясе, роста громадного. Руки белые, а в лице уж такая белизна, будто под кожей не кровь, а сливки.

Митька знал: Бог простит, если правду рассказать. А не простит, так хотя бы от князя тьмы по своей воле отгородишься.

Очередь двигалась. Монах накрывал головы исповедующихся, что-то говорил, улыбался.

«Нет! – сказал себе Митька. – После исповеди взаправду до дверей не успеешь дойти. Храм патриарший, охрана та же самая, что в Кремле и на Лубянке».

Вернувшись, посетовал на дебелых старцев. Валентина согласилась с Александром Ивановичем. Повезла на другой день своего нечаянного мужичка в монастырь.

Инок, изможденный постами, вселял доверие в душу. Назвался Николаем. Каялся, однако, за Митькины грехи. Начал с Минска. Работал-де на заводе немца Бенкендорфа, у жены его, Магды. Это уже в Польше. А когда Красная армия настигла беглецов в Германии, выдал себя за военнопленного, уроженца Гомеля. Попал в саперный батальон. Воевал на совесть. Чехословакию освобождал. Все бы, конечно, хорошо, но война закончилась, и стрелковый корпус перевели в Овруч, под Киев. Казармы ремонтировали. Тут сержант-писарь шепнул по пьянке: контрразведка тобой интересуется. Говорил Митька монаху, как было:

– За часики золотые получил я от писаря красноармейские чистые книжки, денежные и продовольственные аттестаты, проездные документы – махнул в Киев. Из Киева – в Харьков, из Харькова – в Тбилиси.

– Тюрьма – твоя спасительница, – сказал монах и обеими руками оттер лицо свое. – Ты начинай исповедь сначала, ибо конец твоего пути мне ведом.

– Я был полицаем, – сказал Митька. – Ловил партизан, допрашивал.

– Уродовал молодых ребят, насиловал дев… Убивал.

– Война. Я ведь и спасал многих. Священника мог бы арестовать, его сестру. Не тронул. Бить – били, признаю. Так ведь мальчишки и девчонки минами игрались.

И увидел: старец смотрит на его руки.

– Греха «вообще» не бывает. Надо отвечать за каждый.

– Называть все – месяца не хватит.

– Это я вижу, – старец прямо-таки вглядывался в Митькины руки.

– Ну ладно, – согласился старший следователь и голос потерял. Шепотом пришлось говорить: – Моя мать шестерых родила. Два брата и сестра ушли на фронт. Я был у немцев. Еще один брат тоже хотел немцам служить, его партизаны убили… Скажи! На матери за меня, окаянного, вина лежит? Ей держать ответ за сына? Старик! Я ведь хочу жить семьей, трудом, хочу детей родить… А то, что со мной было… Это была работа. Генерал приказал, мои подчиненные исполнили – детей постреляли.

Монах вдруг сказал:

– Я был снайпер. Мой счет – за сотню. Но моя война – избавление Родины от врага. Твоя война – корысть.

– Я – мстил!

– А сколько у тебя тайников? Часы, кольца, серьги? Приготовь себя к исповеди. Мне тоже надо помолиться, чтобы слушать тебя.

– Неужто есть путь спасения для таких, как я?

Но старец ушел в алтарь.

Память и памятники

В Александре Ивановиче Петрове на Павелецком вокзале 10 ноября 1956 года некий гражданин опознал полицая Дмитрия Иванова. Это был спектакль госбезопасности. За квартирой матери Дмитрия Иванова вели наблюдение. И сын к матери пришел.

Судила Иванова Калуга, расстреляла Москва.

21 июля 1957 года приговор Калужского областного суда был приведен в исполнение в Бутырской тюрьме.

12 октября 1957 года Указом Президиума Верховного Совета СССР Шумавцову Алексею Семеновичу посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.

Другим Указом в тот же день посмертно были награждены: Апатьев Анатолий Васильевич, Лясоцкий Александр Михайлович, Хотеева Александра Дмитриевна, Хотеева Антонина Дмитриевна. Все – орденом Ленина.