Непобедимый. Жизнь и сражения Александра Суворова - [154]

На следующий день, рапортуя фельдмаршалу о взаимоотношениях с поляками, он пишет:

«Все предано забвению. В беседах общаемся как друзья и братья. Немцов не любят. Нас обожают…» [1488]

Окончание боевой страды вызывало в герое нашем радость, он и выразил ее в донесении графу Задунайскому об окончании кампании:

«Виват, великая Екатерина! Все кончено, сиятельнейший граф! Польша обезоружена».[1489]

Вместо даты письмо было помечено: «день архистратига Михаила»[1490]. Через десять дней в рапорте о состоянии страны повторяется то же, но в более прозаичной форме:

«Касательно же до войск – оные по местным обстоятельствам расположены и в сообщении предопасностей не нахожу, поелику инсургентов не существует и везде спокойно»[1491].

Теперь можно было хлопотать о войсках и о себе. Естественно, что пришлось обратиться к фавориту. Он писал ему прямо из покоренной Праги:

«Милостивый Государь Граф Платон Александрович!

Ея Императорскаго Величества победоносные войска одержали паки верховнейшую славу! Летели чрез волчьи ямы с копьями, герзы[1492], засеки, рогатки, глубокие рвы водяные, высокий вал, двойной ретраншамент.

Ваше Сиятельство с блистательнейшей победой покорнейше поздравляю! и пребуду с совершеннейшим почтением…»[1493]

И подписаться пришлось «Вашего Сиятельства покорнейший слуга»[1494]. Было это горько, ибо он понимал, что фигура эта князю Потемкину не равна, но что же поделать: с волками жить – по-волчьи выть.

Он отправлял это письмо в Петербург, еще не зная, что его уже рекомендуют там не письма к фавориту, но громкие победы. 26 октября, еще не зная о взятии Праги, императрица пишет ему:

«Граф Александр Васильевич. Поспешное ваше шествие на неприятеля и неоднократное его поражение, наипаче же 6 сентября при Крупчице и 8 при Бресте, суть новые доводы вашего неутомимого к службе нашей рвения, предприимчивости, искусства и мужества…»[1495]

Она жаловала ему бриллиантовый бант к шляпе и три пушки из взятых трофейных орудий. Когда же 18 ноября герой кампании генерал-майор Исленьев привез государыне реляцию о занятии Варшавы, она приняла решение. Очевидно, зрело оно в течение последних недель, по мере того как с польских равнин приходили вести о стремительном походе Суворова и блистательных победах. Теперь же, когда чаемое свершилось, императрица поступила так, как подсказывало сердце.

В этот раз человек, которого государыня решила вознаградить, был полностью достоин этого. Теперь это был полководец, который выигрывал не только сражения, но и войны. Необходимо понимать, что когда мы восхищаемся победами Суворова в Италии и силой духа в швейцарском трагическом походе, мы видим результат его «военной практики», обретенной за пять лет до того на равнинах Польши, когда он, преодолев сопротивление недоброжелателей, Репнина, Салтыкова и прочих, в Петербурге и Вильно, вырвал из их дряблых рук право верховного командования на театре войны, блестяще повел ее и быстро одержал победу.

Императрица Екатерина видела и понимала, что у нее и у России есть новый великий воин, сравнить с которым в Европе теперь было некого. Особо была благодарна она ему за то, что он в ее глазах поразил не столько поляков, сколько ужасного демона революции, свергающего троны и отсекающего головы венценосцев. Демона, неожиданно вставшего в полный рост на западном рубеже империи. Ни один из придворных куртизанов, никто из облаченных в генеральский мундир, бледных от зависти к этому воину петербургских интриганов не был способен на такое. Когда настал роковой час, враг страшнее и хуже Пугачева и турок ударил в двери императрицыных чертогов – вот тогда оттираемый ими уже четыре года Суворов сам собой выступил вперед и как по мановению волшебного жезла спас и царствование, и царство. И поэтому пелена на какое-то время спала с глаз Екатерины – и она решила наградить его по заслугам. Однако сила привычки к придворным интриганам, раболепно ей служившим, была столь велика, что императрица решила действовать не открыто, а поставить их перед фактом, чтобы закрыть им рты. Вот что писал об этом в Лондон граф Безбородко нашему послу графу С. Р. Воронцову:

«Секретно положено, что по получении формального о Варшаве известия послать графу Суворову чин фельдмаршала, так чтоб здесь тогда уже сведали, когда уже после подробной реляции отправлены будут к графу Румянцеву все награждения… Всего страннее, что граф Николай Иванович[1496] не в конфиденции по сим двум пунктам и думает еще, что Суворова сделают только генерал-адъютантом…» [1497]

Так писал он 9 ноября, то есть за 9 дней до прибытия Исленьева, и прибавлял свое мнение о справедливости такого награждения:

«…но когда меня спросили, я сказал прямо, что взяв столицу, если бы меня не сделали фельдмаршалом, несмотря на старшинство дармоедов, я бы счел несправедливость. Как дело уже было решено, то и неудивительно, что опробовали мои мысли»[1498].

Перед нами очень ценное свидетельство того, как сложно принималось это решение и что оно было принято лично императрицей и никем другим.

Наступило 19 ноября, в Зимнем дворце был благодарственный молебен, после которого Екатерина II на большом выходе, отведав поднесенный ей хлеб-соль из Варшавы, собственноручно поднесла их своей фрейлине графине Наталье Суворовой