Непобедимый. Жизнь и сражения Александра Суворова - [131]
Письмо о сонной фантасмагории, приведенное в предыдущей главе, написано на следующий день. В нем же и первый сигнал опасности провала марьяжного замысла: отказ Салтыкова от брака его сына с Наташей. Через два дня тревога прорывается в письме к Хвостову:
«С Наташею не решено. Боже мой! Что такое? Крушусь…»[1204]
Через три недели:
«И засыхает роза! Ежели с сыном Г[рафа] Н[иколая] И[вановича] отложено, не довольно ли? На что было надеждою питать, что останется там, где я в С[анкт] П[етер]б[ург]е живу» [1205].
Наступил 1792 год, и на горизонте появился жених: в мае наш труженик пишет Хвостову:
«…торопитесь замужить Наташу, и истинно утверждаюсь с К[нязем] С[ергеем] Николаевичем] Долг[оруковым]. Мать его из Строгановых, сии все негорды. Что до нравов, то взирайте на ея дочь Пашу. К[нязь] В[ладимир] С[ергеевич] добрый человек[1206]»[1207].
Молодой поручик, осматривавший укрепления, строившиеся в Финляндии Суворовым, чем-то ему приглянулся, и «инженер поневоле» начал торопиться. Вскоре он пишет Хвостову просто директивно:
«Наташу пора с рук – выдать замуж! Не глотать звезды, довольно ей К[нязя] Серг[ея] Николаевича] Долгорукова. Не богат – не мот, молод – чиновен, ряб – благонравен. Что ж еще скажете? Мне он кажется лутче протчих. Сродники не мешают. Бедности пособлю службою, поелику здравствую. Благоприобретенное уж ей отсулено[1208] и укрепляю приданым! Сам я без того сыт»[1209].
Во всем здесь виден его любимый «рубленый» солдатский слог. Настроение у него поднялось от появившейся долгожданной перспективы, и на душе стало светло. В таком же духе тут же пишет он и самому молодому человеку:
«Князь Сергей Николаевич! Моя Наташа Ваша невеста, коли вы хотите. Матушка Ваша и Нестор Ваш благословят! Нет, довольно сего слова. Да, покажите после их письма для скорых мероположениев…»[1210]
Однако брак сей расстроился, так как Хвостов был против этого брака, разузнав, что мать сего «протеже» не из Строгановых, а из Салтыковых[1211]. Суворов, прочтя его письмо, ответил тут же Хвостову 1 июня:
«Я истинно не знал, что К[нязь] С[ергей] Николаевич] Д[олгоруков] родня Г[рафу] Н[иколаю] И[вановичу] С[алтыкову]. Одно то отторгало бы меня для моей свободы»[1212].
Вся эта история получила завершение в письме к «племяннику» от 15 августа 1792 г.:
«…и ныне моя дочь место отцовского дома в вышних чертогах, подобно как электр разрывает твердыню храма, для бегу от дальных обязательств. Отныне уж мою дочь всем на все возвещайте с детской юности, в которой ей оставаться 2–3 года…
К[нязь] П[етр] Н[иколаевич] Д[олгорукий] буде с обманом сюда, пусть сидит дома. Столько самому с ума нельзя, склизку. <…> развязан от всех сует мирских, кроме милаго дитяти в пункте ея цел[о]мудрия. <…> Наташа остается уже мне в Ц[арских] чертогах блюдите, не ввергните в напасти! Дух Г[оспо]день вам помощник»[1213].
Ну что ж, дочь и себя он спас от неудачного брака, но настроение стало ухудшаться снова. Но оказавшись на самом дне меланхолии, разъедающей его душу, Суворов находит спасение – в поэзии. Он сам пишет об этом Хвостову все в том же злосчастном октябре 1792 года:
«Странствую в сих каменомшистых местах, пою из Оссиана. О, в каком я мраке! Пронзающий темноту луч денного светила дарит меня»[1214].
Эти три фразы – свидетельство не угасающей с годами в Суворове любви к словесности. Оссиановы поэмы были крупнейшим событием в европейской литературе того времени. Сам эпос, воспевавший подвиги древних кельтских героев, был подделкой, но подделкой гениальной, юного шотландского поэта Д. Макферсона. Генерал попытался в письме его образами выразить свои чувства:
«Воззри Лада, на сей донный плитник: сто сухих дубов его пожигают безконечно»[1215].
Пройдет семь лет, и Гавриил Державин, воспевая его победы в Италии, оссиановым слогом напомнит нам об этих ста дубах:
Но это впереди, а пока что Суворов продолжает письмо:
«Состав из лены мещет его в густые облака, они падают, и воздух наполнен мглою. Но что я вижу! Толстота земли изгибается под непрозрачными волнами быстротечного Сайма. Где же мой друг Штейнгель?[1217] В объятьях ли его любезной супруги или в беседе с душами, переселенными в густые туманы? Он повергает меня в уныние, умножает мою печаль, летящую с юга. О барды! воспойте тамошнюю радость, поелику вы о ней от кулдеев слыхали. Скоро ли меня перенесут тамошние орлы в те медомлечные страны, где я толико упразднялся с бранноносцами и где бы я тонкой воздух, в ваше снежное время наполненный зефирами, приятно разделил, хотя на росе мира[1218]»[1219].
У Суворова в это время был собственный экземпляр Оссиановых поэм, переведенный на русский язык Б. И. Костровым. Поэт посвятил свой труд Суворову. Поистине судьба определенно находила удовольствие в том, чтобы брань и поэзия равно влекли к себе сердце его.
Он еще остро переживает «изгнание» в Финляндию, а меж тем переменчивая богиня Фортуна готовит для него новое испытание. В Константинополе при дворе Селима III резко оживились антироссийские настроения. От наших дипломатических депеш начало пахнуть порохом, и в Суворове возникла нужда. Императрица 10 ноября 1792 г. своим рескриптом известила его о назначении командующим войсками Екатеринославской губернии, Таврической области (Крым) и пограничных областей между Южным Бугом и Днестром. Конец рескрипта был многообещающим:
