Непобедимый. Жизнь и сражения Александра Суворова - [130]
Суворов, конечно, не был боевой машиной, которую пьянит запах крови и гари. Он любил жизнь, он любил мир, но как старый боевой конь не может не «прядать» ушами и не заржать, когда мимо его денника проходит эскадрон, так и герой наш не может оставаться не у дел, когда где-нибудь сражаются русские полки. Вот почему после письма Турчанинову через месяц, 20 июня 1792 г., исповедуется он Хвостову из лежащего неподалеку от Роченсальма Кюменьгорода. На дворе Ильин день, макушка лета, но на душе у Суворова грустно:
«Глаза очень болят при слабом здоровье, и лист мечты суетствиев! Весьма наскучило о сих материях писать и без нужды не буду.
Да будет воля Божия и Матери отечества.
Смертной помнит смерть, она мне не далека. Сего [года] 23 ч. октября 50 лет в службе[1190]; тогда не лутче ли кончить мне непорочной карьер? Бежать от мира в какую деревню, где мне довольно в год содержания 1000 руб., готовить душу на переселение, ежели вовсе мне употребления предусмотрено не будет…»[1191]
Однако же не всегда дух нашего героя был столь беспросветно мрачен, была одна персона, которая вызывала в сердце его вспышки гнева и сарказма. Это Н. В. Репнин. Мы уже довольно писали о нем в предыдущей главе, но теперь в Финляндии Суворов, имея время для размышления о своем недруге, дал ему точную характеристику:
«Калкуну[1192] Шув[алов]у быть у скворцов, а оратору[1193] Репнину у сов. Никто, как сей последний, как я по страсти первым солдатом, не хочет быть первым министром. И ни у кого так на то талант всех: 1. стравить, 2. порицать, 3. унизить и стоптать. Тверд и долготерпелив не оставит плана до кончины, низок и высок в свое время, но отвратительно повелителен и без наималейшей приятности…»[1194]
Конечно, может показаться, что полководец пристрастен к более удачливому конкуренту. Ну что ж, сравним, что пишет о Репнине совершенно не замешанный в эти событиях Г. Р. Державин. В конце 1796 г. поэт имел неосторожность вызвать резкое недовольство Павла I, жена и родственники хотели, чтобы он вернул благосклонность императора:
«Не знал он[1195], что делать и кого просить. Многие вельможи, окружавшие государя, хотя были ему знакомы и оказывали прежде благоприятность, но не имели духа и чувства сострадания, а жили только для себя; то он их и не хотел беспокоить, а по прославляемым столь много добродетелям и христианскому житию, казалось, ему лучше всех прибегнуть к князю Николаю Васильевичу Репнину, которого государь всегда уважал, и что, как все говорили, он склонен был к благотворению: то он и поехал к нему поутру рано, когда у него еще никого не было и он в кабинете или в спальной своей еще только одевался. Приказал о себе доложить, дожидаясь в другой комнате, и как они разделены были одной стеной или дверью, завешенною сукном, то и слышен был голос докладчика, который к нему вошел. Он ему сказал: ”Пришел сенатор и хочет вас видеть”. – ”Кто такой?” – ”Державин”. – ”Зачем?” – ”Не знаю”. – ”Пусть подождет”. Наконец, после хорошего часа вышел и с надменным весьма видом спросил: ”Что вы?” Он ему пересказал случившееся с ним происшествие. Он[1196], показав презрение и отвернувшись, сказал: ”Это не мое дело мирить вас с государем”. С сим словом Державин, поклонясь, вышел, почувствовав в душе своей во всей силе омерзение к человеку, который носит на себе личину благочестия и любви к ближнему, а в сердце адскую гордость и лицемерие. Скоро после того низость души сего князя узнали и многие, и император его от себя отдалил»[1197].
Ну уж если так наш полководец писал о Репнине при ясном июньском солнышке, то не странно, что когда наступил сентябрь, он именует его «Луцифер Мартинист»[1198], а когда зарядили октябрьские дожди, настроение его совсем упало:
«И супруг вранов едва здесь видим. С новой луны непрестанные дожди, темнота, мрак, краткие дни. Бури заносят плотины; обновляющиеся необратимости <…> В сих трудах и сокращающейся жизни оставь меня в покое, о, Фальгот! [1199], возпитанный при дворе и министре[1200] и от того приобретенными качествами препобеждающий грубого солдата! Не довольно ли уже ты меня унизил? <…> Ты меня якобы хвалишь: твой лай не столько мне вреден. Под сею благовидностию плевелы скрыты и под розами терны!»[1201]
Эти тяжелые мысли одолевают Суворова к концу 1792 г. Мы пока не будем более обращаться к его опасениям по поводу коварных происков Репнина и прочих, а скажем хотя бы два слова о другой причине нервного состояния генерала – о любимой Наташе.
Страх развращающего влияния придворных нравов не исчез, но уменьшился, так как Суворову пришло на ум вернейшее, как он думал, средство против них – выдать дочь замуж. Дело было в том, что, вступив в брак, она автоматически переставала быть фрейлиной, таково уж было придворное правило. Но где же найти подходящего и достойного жениха? Новая забота овладела его тревожным сознанием. Он, конечно же, ни на день не забывает о ней:
«Что дите читает, шьет, вяжет и для здоровья прыгает, гуляет, за рапорт благодарность П[етру] Гр[игореви]чу» (11 июля 1791 г.)[1202]».
«Между нами: Вы знаете у меня больше всего на сердце благонравие моего невинного ребенка» (14 июля 1791 г.)
