Непобедимая - [19]
Командир части, в которой мы играли, приказал спектакль прервать, всем укрыться в щели. Актеры и зрители бросились в лес. А у меня, как назло, разболелась нога, последние дни я крепился изо всех сил, но играл с палкой. Когда все бросились в укрытия, я не то чтобы замешкался, а просто не мог сделать это так же проворно, как другие. И пока ковылял через поляну, надо мной пронеслись штурмовики. Мне стало страшно, но даже страх не заглушил боли в ноге. Я все ковылял и не видел, как штурмовики сбросили бомбы.
Вдруг из лесу мне навстречу выскочил «просто Федя», лицо у него было такое напряженное, словно тащил он на своих плечах неимоверную тяжесть. Он схватил меня за руку, рванул к себе, крикнул: «Ложись!» Я упал, сбитый с ног. «Просто Федя» навалился на меня. Рядом что-то грохнуло. Голову мне осыпало землей. В глазах потемнело. Потом наступила тишина. Я все лежал, соображая, что же произошло? «Просто Федя» прижимал меня к земле.
— Раздавишь, — сказал я, и голос мой прозвучал глухо-глухо, словно говорил я издалека.
Федя не ответил.
Я выполз из-под него и отряхнулся, как собака после купания. А шофер остался лежать рядом неподвижный.
Я наклонился к нему. Позвал. Тронул за плечо.
«Просто Федя» застонал.
— Ты чего, Федя? Ранен?
Он промычал что-то… Слов было не разобрать.
Подбежала девушка-санинструктор, присела на корточки. Сказала:
— Осколком в спину.
Она проворно ножницами стала разрезать Федину шинель на спине.
«Просто Федя» открыл глаза, сказал хрипло:
— Полегче. Шинелка новая, — и закашлялся хрипло.
— Помалкивай! — несердито прикрикнула девушка на Федю. И стала его перебинтовывать.
Потом «просто Федя» спросил:
— Целый?
— Целый, — сказал я. — Ты ж мой осколок на себя принял.
«Просто Федя» чуть улыбнулся:
— Солдатское дело. Сочтемся… А я живучий. Третий раз ранен.
Принесли носилки. Уложили на них «просто Федю». Кругом столпились молчаливые люди. А он шарил взглядом по лицам, искал кого-то…
— Погодите, — сказал я санинструкторам. — Погодите его нести. Я сейчас.
Пробравшись сквозь людское кольцо, я заорал во всю мочь:
— Галя! Галя Синицына!
И когда она вышла из-за деревьев, я схватил ее за руку и потащил:
— Идем скорее! Федю ранило.
«Просто Федя» лежал на носилках. Лицо его было бледным и очень усталым, и только глаза искали, искали кого-то, а когда приметили подбежавшую Галю Синицыну, замерли и стали большими-большими.
— Вот так, товарищ Галя Синицына…
— Как же это, Федя, голубчик?..
— Война. А на войне, бывает, и убьют ненароком, не то что ранят… Спасибо вам за все. За душу вашу.
— Да что вы, Федя… Это… это вам спасибо… за душу… — губы Синицыной дрожали. Она покусывала их, сдерживая слезы. И все бормотала: — Как же это так… Как же это…
Санинструкторы подняли носилки.
— Погодите! — крикнула Синицына. — Товарищи, у кого есть бумага и карандаш. Скорее!
Несколько рук протянули ей карандаш и листки из записных книжек. Она взяла не глядя. Кто-то подставил планшетку. Синицына нацарапала несколько слов на бумажке, сунула бумажку в неподвижную темную руку «просто Феди».
— Вот, будете в Москве… Это мой адрес и телефон. Слышите, Федя?
— Ясное дело, — сказал «просто Федя». — Я живучий.
Его унесли.
Плохо мы играли последние спектакли. Тяжело. Без подъема. Очень не хватало нам нашего «просто Феди». Его открытых глаз, его доброго сердца, его умных, работящих рук.
Так я с ним больше никогда и не свиделся. Только почему-то верю, что жив он. Жив. Такие не должны умирать.
БОРИС БЛАГУТИН
ЖЕНЬКИНА ПУШКА
Это случилось четверть века назад. В далекий сорок первый…
По лесной вырубке понуро брели солдаты, на ходу покачиваясь из стороны в сторону. Лица серые, будто мукой припорошены, веки красные, воспаленные. Только кто закроет глаза — окрик:
— Не спать!
Спохватится солдат — и верно, уснул на ходу.
— Пятый день по России топаем, а своих не догнать… Кругом немцы, — ворчал боец Веткин с серебристо-белой полосой в волосах, точно кто кистью провел. — Так, чего доброго, и до Москвы пёхом…
— Разговорчики! — прикрикивал старший сержант Мухин, который остался за командира полка вместо убитого майора Ланского.
В обожженном солнцем сосняке стучали дятлы, гонялись за мошкарой белогрудые стрижи. Пахло смолой, прелым листом.
«И где теперь линия фронта? — думал Мухин. — Беда еще: в живых ни одного офицера! Хорошо, хоть полковое знамя при себе, номер есть — значит, часть жива!»
Ночь переспали в лесу, а на рассвете двое солдат, высланные в разведку, доложили: «Справа шоссе. Немцев не видать. Впереди, километрах в четырех-пяти, станция. Там идет бой».
Солдаты с трудом продирали глаза, кто прислушивался, кто щипал на болоте морошку, прошлогоднюю клюкву. Но от такого «харча» только животы пучило.
Мухин принял решение:
— Будем брать станцию. Ударим с тылу и соединимся со своими…
— А чем ударим? — с подковыркой спросил Веткин.
— Злостью ударим! На «ура» возьмем. «Ура» должно быть такое… Понятно?
— Понятно.
То ли правда злости у солдат накопилось много, то ли немцы не ожидали такой дерзости, только станцию действительно взяли с ходу.
Но странное дело: своих и здесь не оказалось. Остались только следы недавнего боя: обгорелые патронные ящики, стреляные гильзы да один искореженный дегтяревский пулемет. По документам, которые нашли в кармане убитого, установили: крепко дрались тут бойцы Четвертой дивизии народного ополчения. Наверное, подумали, что идет подмога немцам, и отступили.
