Неожиданные люди - [47]

В то время всем малышам выдавали в «Детской консультации» по пол-литровой банке молочно-пшенной каши, и Вадик, принеся для Вальки ее порцию, не упускал возможности, тихонько приподняв молочно-крупяную пенку, зачерпнуть из-под нее и съесть столовую ложку (всегда — одну) сладкой детской каши. Пожалуй, то было единственное своеволие сына, о котором Анна Александровна догадывалась, но с которым молчаливо мирилась. И вот однажды, когда у них гостил дед Александр, приехавший к дочери из голодающего Саратова в не меньше голодающий Куйбышев, и вся семья садилась ужинать, Анна Александровна, взяв с подоконника банку с детской кашей, привычно опрокинула ее в Валькину миску и удивленно ахнула при виде супом разлившейся жижи. «Вадик, ты ел кашу?» — строго спросила мать, рискуя выдать сыну, что ей известна его тайна. Вадик посмотрел на маму честными глазами и молча покачал головой. «Отец, ты?!» — перевела она глаза на деда. «Аня! — укоризненно пробормотал дед Александр, хилый старик, вследствие недоедания ускоренно впадающий в детство. — Вот те крест святой, не я!» И верующий старик осенил себя крестным знамением. «Хорошо, Валечка, ешь! — сказала мать, и лицо ее стало несчастным. — Тот, кто это сделал, наверняка долил в твою кашу сырой воды и не подумал, что ты можешь заболеть. Ешь, доченька!» — и Анна Александровна сунула дочери ложку. «Аня! — убито выдавил вдруг дед. — Воды-то я отварной долил…» И тут раздался смех, двойной: звонкий, как колокольчик, Валькин и веселый, до слез в глазах, матери. Но Вадик не смеялся: он делал в ту минуту важное открытие: оказывается, взрослые тоже тихонько хитрят. Это открытие почему-то обрадовало мальчика, и, запоздало вторя общему веселью за столом, он растянул свои губы в улыбке.

А вскоре он и сам накрыл с поличным деда, когда вошел внезапно в кухню: старик стоял у плиты и, держа в руке крышку от кастрюли, пил из половника рыбный суп, предназначенный на ужин; при виде внука, который деда сторонился, а за едой всегда брезгливо отворачивался, чтобы не видеть его неряшливого рта в зарослях седой щетины, жалкое, испуганно-собачье выражение мелькнуло в выцветших глазах старика; но внук его не выдал: ведь дед Александр еще раз доказал ему, как важна в замысленном тайна исполнения…

Что тайна исполнения — залог успеха любого запретного дела, Вадик понимал, хотя и не вполне осознанно, уже давно…

Он это понял, а точней — почувствовал, внезапно, но раз и навсегда, когда один детсадовский мальчишка, уходя домой, сорвал на клумбе розу, был тут же схвачен воспитательницей и, как назавтра объявили всем, исключен из садика. Но эта весть, которая, казалось бы, мгновенно охладила всех, даже мысленно покушавшихся на цветы, произвела на Вадика обратное действие: он вдруг загорелся желанием сорвать запретный цветок. Однако он извлек урок из неудачи сорвавшего розу мальчика и замысленное выполнил по-другому: в «мертвый час», когда все дети спали, он вылез из раскрытого окна веранды и, убедившись, что за ним не следят, прокрался к благоухающей цветами клумбе; только он сорвал не розу с ее опасными колючками, а махровый, красный георгин, сорвал и, кинувшись к ограде, просунул цветок сквозь штакетины, спрятав его в траве. Тайна эта осталась нераскрытой, но георгин он не донес до дома: чтобы исключить ненужные расспросы, забросил его в соседний двор.

А разве бы удался его замысел добраться до лакомых недр огромного, сверкающего никелем накладок и углов чемодана, битком набитого разнообразными конфетами, которые отец привез из побежденной Германии, если бы Вадим в то время не владел уже вполне искусством тайнодействия? С осторожностью кондового охотника, подстерегающего редкую дичь, он десятки раз подслушивал у запертых дверей все действия отца: шорох руки, отбирающей конфеты в вазочку (по две конфеты на нос, чтобы подольше растянуть сокровище), два тугих щелчка замками, ширканье тяжелым чемоданом в направлении «под кровать», отцовские шаги по комнате… пока однажды он не уловил последний, самый важный звук: мягкое скольжение задвигаемого ящика комода, в одном из которых, под кипой белья, Вадим и нашел заветный ключ от чемодана. И оттого, что на всем протяжении его периодических набегов в лакомые недра он был предельно осторожен и придерживался чувства меры, тайна «конфетной одиссеи» (как и множество последующих тайн) тоже оказалась похороненной в его душе.

Привычка к скрытности мешала Вадику иметь друзей, но, заметив, что одинокие всегда обижены и биты, он сблизился с одной из уличных компаний, «хеврой» в жаргонном просторечии. Расположение компании он приобрел не без труда и некоторых жертв. Дело в том, что, по понятиям хевры, где верховодили верзилы-третьегодники, Вадик, нежнолицый и хрупкий, как девчонка, да еще отличник, был маменькиным сынком, а таких, на том же уличном жаргоне презрительно именовали «мендами» и при удобном случае сильно поколачивали. Доставалось и Вадику Выдрину, особенно когда он делал первые попытки сблизиться с мальчишками хевры. Но «менда» Вадик, стоически перенеся побои, упорно продолжал преследовать дворовую компанию, следуя за нею в нескольких шагах позади, как нитка за иголкой: хевра купаться на Волгу — и он туда же, хевра отправляется на станцию «тырить» вкусный, маслянистый жмых — и он за ней, затевается игра в войну — и Вадик, самовольно, бегает со всеми вместе по дворам, бахая в «фашистов» из самоделки-пугача, хевра прячется куда-нибудь в укромный уголок, чтобы невидимо для взрослых сразиться в альчики на деньги — и Вадик тут как тут. Его прогоняли, награждали подзатыльниками, но через день, через два он вновь маячил перед глазами хевры. В конце концов его упорство оценили и сделали предметом не совсем невинных шалостей. Однажды во дворе мальчишки смастерили «бомбу» — литровую бутылку начинили известью — «кипелкой», залили водой и забили пробкой. Затем, дав извести в бутылке закипеть, вдохновитель хевры Рыпа, обыкновенно звавший Вадика «цыпленком», сказал ему неожиданно добрым голосом: «Вадик, отнеси бутылку подальше, вон туда, к уборной, а то здесь на виду, шухер кто-нибудь поднимет… Только за бутылку не хватайся — руку обожжешь. Берись за пробку…» Обрадованный таким доверием, Вадик вцепился пальцами в пробку и, приподняв с земли увесистую ношу, потащил ее к уборной, и в тот же миг бутылка, хлопнув пробкой, ударила в лицо Вадику фонтаном жгучей известковой пены… Взрыв мальчишеского гогота потряс покой двора, и под этот гогот Вадик, слепой от разъедающей глаза известки, ринулся к водопроводной колонке, благо она оказалась поблизости… В другой раз, когда Вадик со всеми вместе катался на коньках по расчищенному от снега волжскому льду, его позвал к себе верзила Сенька-Лупатый, окруженный хеврой, и, протянув ему к губам толстенную чадящую цигарку, миролюбиво спросил: «Самосадику хочешь курнуть?» И Вадим, в подражание старшим пацанам, изредка покуривавший, сделал храбрую затяжку. Он затянулся только раз — и тотчас же в глазах его все закружилось и поплыло: физиономии мальчишек, исчирканный коньками лед, облака, рассыпанные в синем небе… Его шатнуло, но отчаянным усилием он удержался на ногах и кинул свое тело к берегу, слыша позади восторженный гогот хевры; выбравшись на берег, он сорвал с себя коньки и побежал домой, с трудом владея ослабевшими ногами. Он бежал, и взгляд его, подернутый цветным туманом, почти не различал дороги, рот неудержимо истекал слюной, а желудок тошнотворно выворачивало. В холодном поту добежав до дому, он залпом осушил полковшика студеной воды — и тут ему немного стало легче… Вадик понял: в самосад, и без того злой крепости, Лупатый подмешал какой-то отравы, но и такие «шуточки» его не отвратили от желания сойтись поближе с хеврой. Не раз терпел он от нее и разного рода «покупки»: то вместо учебников сунут ему в портфель кирпичи, то, подкравшись сзади, нахлобучат на голову липкую «каску», выдолбленную из арбуза, то, играя на его мальчишеской отваге, заставят протыкать себе щеку иглой… а однажды он должен был на спор целых полминуты удерживать запястье руки перед солнечным лучом, сфокусированным сильной лупой, и он удерживал, покамест кожа на запястье не вздулась волдырем… Все эти «шутки» и «покупки» он сносил безропотно, разжигая самолюбивое желание быть признанным «своим» у хевры. Но «своим» его признали не прежде, чем он выучился драться…