Неожиданные люди - [32]

…Квадратный кабинет проректора по учебной работе… Дубовый стол, заваленный бумагами… Из-за стола величественно, как швейцар дорогого ресторана, возвышается сам Медников. Его внушительный бас, похожий на бас Левитана, рвется из двери и окон:

— Вы комсомольский секретарь! Студент последнего курса! Почти инженер! И учинили драку в стенах института! Это возмутительно!..

Тонкое вяканье комитетского секретаря:

— Платон Сергеевич, но он, Ваганов… он защищал честь девушки.

Комитетскому секретарю, не менее внушительно:

— Интеллигент должен уметь защитить честь девушки без мордобоя!

И Ваганову:

— Я объявляю вам в приказе выговор!..

…Аудитория, полная студентов. Шум-гам, как в общей бане. Вдруг в раскрытой раме двери — статная незнакомка: черный шелк волос, обтекая лицо, падает на плечи, карие глаза под дугами бровей смотрят настороженным взглядом газели, и — воздушная походка балерины. Таких нет на факультете, нет в институте, нет в целом городе, кроме нее. Шум спотыкается, опадает. Десятки парней инстинктивно фотографируют ее глазами. Как в трансе, рассаживаются по местам. Кажется, лектор. Ваганов его не замечает и не слушает: он вслушивается в самого себя: что-то незнакомое, какая-то неуловимая тайна входит в него с появлением новенькой. Но что это — не знает. Скучающий Ваганов задает себе вопросы: «Чудеса какие-то пошли: нет на занятиях Марины, ее Мариной звали, — и чего-то не хватает, сумрачно в аудитории, а стоит ей войти — и свету вроде больше становится. В тот раз, когда случайно мы оказались за одним столом, я не сидел, а просто млел возле нее и, как последний идиот, слова не нашелся сказать!.. Еще не хватало, чтобы я втюрился в нее. Такая девушка не для меня. А для кого? Для худосочного очкарика Юрочкина?»

«…Комитет комсомола. Народу дополна, дым коромыслом. За соседним с вагановским столом — зам по оргработе. Как же ее звали? Вся в кудряшках, с выражением любопытства, кажется навсегда запечатленным на худом лице с юркими глазами. Перед ней сидит Марина: линия ноги, закинутой одна на другую в модных капроновых чулках с коричневым швом, вообще рисунок всей фигуры, хоть в профиль, хоть в фас, — как у античных богинь, — глаз отвести невозможно…

И полный недоумения голос зама в кудряшках:

— Какой же был смысл бросать московский институт и ехать сюда, в саратовский, если год всего учиться осталось?

И голос ее, не голос, а — музыка.

— Я была вынуждена просить перевода. По семейным обстоятельствам…

— Странно! И какие же это обстоятельства?

— Мама у меня в тяжелом состоянии, и, кроме меня, ухаживать за ней некому.

— Ну, это — веская причина. Хорошо, можете считать, что на учет приняли.

И — е е  движение к дверям: вот так же в каком-то фильме шел по воде Христос.

…Закуток коридора у дверей аудитории… Свои ребята — человек шесть-семь — дымят папиросами… И, подходя, закуривая на ходу, Ваганов слышит голос верзилы Сливняка:

— Эту фифочку Мариночку облюбовничал доцент Шаравский.

И Ваганов, которого как будто по лицу хлестнули этой фразой, с ходу пригвоздив наглую физиономию ненавидящим взглядом, говорит отрывисто и властно:

— Повтори, что ты сказал!

И жирный голос Сливняка с мерзостной усмешкой повторяет:

— Марину нашу давно уже обработал Шаравский!

— Сволочь ты! — как выстреливает, говорит Ваганов, обычно сдержанный и хладнокровный. — После лекций жду тебя во дворе! — И, бросив смятую папиросу в урну, уходит. А сзади — суматошный вскрик на весь коридор:

— Ура! Драка будет!..

…И, выключив кинематограф памяти, Ваганов возвращается вниманием к сидящей в лодке незнакомке:

— Любовь… Пожалуй, что-то было в этом роде… Страстей Ромео и Отелло я, правда, не испытывал, но… Просто на пятом курсе мне здорово понравилась одна девчонка… Ее Мариной звали.

— И вы с ней объяснились? — спросила незнакомка робко, словно боясь спугнуть откровенность Ваганова. А лодка все плыла… и мимо проплывали сосны.

— Нет, — сказал Ваганов. — Я не успел. Пока я разбирался… что да как, ее увел один очкарик с нашего же курса, Юрочкин…

— Увел?! — с изумленной улыбкой спросила женщина.

— Ну, он ее везде сопровождал — в театры, филармонию… дарил ей цветы… даже, говорили, был сиделкой у ее больной матери… Ну, и после дипломной защиты они поженились… и осели там же, в Саратове.

— И вы так просто уступили… вашу Марину? — грустно спросила женщина, и опять что-то знакомое послышалось Ваганову в звучании ее голоса…

— Я слишком долго к ней примеривался, — сказал Ваганов. — Все что-то стеснялся… К любой девчонке запросто мог подойти, заговорить… а к ней — стеснялся… Я даже ни разу не осмелился ее проводить…

— Ваганов, а ведь вы любили ее, — с мягкой укоризной продолжала женщина. — И, любя, вы не осмелились открыться ей?..

— Если бы я знал, что хоть чуть-чуть нравлюсь, я бы…

— Ваганов, — грустно улыбнувшись, перебила его женщина. — Ведь вы ей очень нравились… И она ждала, так долго ждала вашего шага к ней…

— Откуда… и кому это известно? — задумчиво проговорил Ваганов и осекся, заметив странное явление перед собой: как в кинотрюке, волосы незнакомки, дотоле пшеничного цвета, преобразились в черные, с шелковистым отливом… брови проступили четче, тонкими черными дугами… и в глазах явилось то, хорошо знакомое Ваганову, грустное выражение, которое напоминало взгляд газели, — то была, вне всякого сомнения, Марина, молодая и прекрасная…