Неожиданные люди - [33]

«Так вот что показалось мне знакомым в ней… то есть не в ней, — поправился Ваганов, — а в исчезнувшей женщине — музыка ее голоса…» «Но как же вы… откуда?» — хотел было пробормотать Ваганов и, чувствуя странную неловкость от вернувшейся к нему способности удивляться, тут же сказал себе: «Да это же сон… Она мне снится…»

— Неужели вы не замечали моих взглядов, брошенных на вас украдкой? — тихим, кротким голосом заговорила Марина, и то была живая, настоящая Марина!

Он был готов поклясться в этом! Вот она неуловимо милым, женственным движением опустила руку за борт лодки, и он явственно увидел, как взморщилась гладь реки под ее ладонью, и тотчас же услышал, как ручьем зажурчала вода между нежными, тонкими пальцами…

— Неужели вы не слышали, как билось мое сердце, когда я рядом, возле вас сидела? И не видели румянца на моем лице?.. — Вдруг легкий румянец смущения заметил Ваганов на ее щеках. — Как я ругала себя после за свою девчоночью робость. Какая я была трусиха… Теперь бы я не струсила, — добавила она с кокетливо-простодушной улыбкой, и столько было живости в ее улыбке, столько жизни в звуках ее голоса, что Ваганов, охваченный неизъяснимым волнением (никогда им прежде не испытанным), сказал покаянно:

— Какой же я был олух!..

И, ощутив вдруг исступленное желание сжать в объятиях волнующую красоту в облике Марины, он бросился было навстречу к ней… и с ужасом почувствовал, что он парализован, не может с места двинуться… И в отчаянии, едва не плача от досады на свое бессилие, Ваганов, как ребенок, у которого отняли любимую игрушку, жалобно сказал:

— Марина… я так хочу вас любить…

— Поздно, милый, — как далекое эхо, донеслись ее слова, и облик женщины, сидящей перед ним, как будто на нее накинули фату, окутался дымкой неясности. — Да я и не Марина… не та Марина, которую ты знал… — В голосе ее исчезла музыка, он становился глуше и печальнее. — Красота ее увяла, формы располнели, — вдруг продолжала она о себе в третьем лице. — И живет она интересами семьи, детей и работы. И еще — драгоценными воспоминаниями юности. И как знать, Ваганов, возможно, вы — одно из самых дорогих воспоминаний.

Голос еще слышался, но черты лица Марины быстро стирались в дымке неясности, и, не желая расставания и в то же время чувствуя уже мучительную тяжесть близкой потери, Ваганов попытался изо всех своих сил судорожным движением руки дотянуться до исчезающего образа, но рука его не подчинилась: она была как будто налита свинцом.

— Все же вы любили, — как вздох донесся слабый голос — Я отпускаю вам ваши грехи. Прощай!

Видение исчезло, и пропали звуки. Ваганов ощущал себя несчастным, жалким, несправедливо ком-то обиженным. Ему хотелось зарыдать, как в детстве, но тут пришла спасительная, трезвая мысль, мысль, излучаемая бодрствующим уголочком мозга: «Ведь это же был призрак, сновидение, только и всего. Мне снился сон». И он мгновенно успокоился.

…Облачко, однако же, осталось на скамейке, и это было странно. Оно по-прежнему напоминало тень сидящего человека. Ваганов ждал, а лодка все плыла, и встречь передвигались берега с высоким частоколом сосен. Он ждал, испытывая смутное волнение от неизвестности и еще — от робкой какой-то надежды. Он глаз не спускал с этого облачка, и чем пристальней вглядывался в его очертания, тем явственней угадывал фигуру женщины, проступавшую сквозь облачко, как сквозь прозрачно-дымчатую пленку полиэтилена. И вдруг — как будто пленку сдернули — открылось перед ним знакомое лицо, знакомая фигура в синеньком домашнем платье.

— А… это ты, — облегченно и вместе разочарованно сказал Ваганов, тотчас узнав жену.

Она сидела, уронив в колени загорелые руки (как быстро она загорает!), и расслабленной позой, добрым усталым лицом была похожа на отдыхающую от работы в поле немолодую крестьянку, и это сходство усиливали крупные, тяжеловатые формы ее раздавшегося тела, а ведь она давно рассталась с должностью геодезиста, связанною с выездами в поле, и занимается интеллигентным трудом, преподает. А какая она ладная и аккуратная была, когда он встретил ее в поезде!

— Поговорить вот с тобой собралась, — сказала она, улыбаясь Ваганову своей застенчивой улыбкой. — Мы много-много лет с тобой не говорили по душам. Ведь тебе все некогда…

— Представь себе, мне действительно некогда, — пробормотал Ваганов, недоумевая, каких же тем не успели они коснуться за двадцать лет супружеских разговоров.

— Ты знаешь, мы жили хорошо, не ссорились, — медленно, раздельно говорила жена, как будто размышляя вслух. Ваганов стал невольно сравнивать звучание ее глубокого, мягкого голоса с музыкой слов другого человека, тотчас же воскресшей в нем. — О себе я даже бы сказала, что счастливо живу. Конечно, мне было бы еще приятней, если бы мы чаще бывали с тобой в театре, в кино. И в гости я люблю ходить. А мы так редко появляемся на людях. Но это все пустяки, мелочи жизни. Главное — я знаю, уверена в этом была, — поправила она себя, — что я не просто жена, а я любимая жена. Ты никогда не говорил мне подобных слов, но ты так хорошо ко мне относился — ни разу ничем серьезно не обидел, а ведь это лучше всяких слов говорит о любви, верно ведь?