Неожиданные люди - [30]
«Пожалуй… Во всяком случае, риск не был напрасным, и я убил двух зайцев: меня признали «верхи», и тот же Артюхин, с тех пор едва ли не главный мой приверженец… и даже сам, вопреки своей скрытной натуре, стал посвящать меня, хотя и не так часто, как хотелось бы, в свои руководящие замыслы; а что касается «низов», то для них я сделался ну прямо «своим мужиком», к которому запросто можно прийти с любой нуждой, и в том числе для «неустойчивых»; а каких «историй» я не наслушался от них, пока мы двое суток пережидали непогоду в их барачном общежитии, — историй, из которых, между прочим, получалось, что все они, до одного, «срок схлопотали» по чистому недоразумению… И, кажется, еще был третий заяц на моем счету — я заручился железной поддержкой обкома… «Молодец, Ваганов. Мы в тебе не ошиблись. Так держать!» — сказал мне Журов…»
«И еще один был зайчик — очерк о тебе в газете… Признайся, ведь приятно прочитать свою фамилию в центральной прессе?»
«Мне было двадцать девять лет, а в этом возрасте некоторая доля тщеславия присуща едва ли не каждому».
«Ладно. А не кажется ли тебе, что этот рейс в буран, который едва не стоил нам с Махмудом жизни, — назидательный пример того, как не надо работать?»
«Если судить по большому счету, так оно и есть. В конце концов, проблему с водой можно было загодя решить и без всякого риска… И все-таки наш рейс с Махмудом был необходим…»
«Какой это шутник сказал: «Сперва мы создаем себе трудности, а после героически их преодолеваем?» Сдается мне, что вся твоя работа как секретаря парткома, а затем начальника стройки, была сплошным преодолением искусственных трудностей».
«Пожалуй, так оно и было… Во всяком случае — до пуска первой домны».
«А виновник этих трудностей — Кремнев?»
«Львиная доля вины — на нем. Но были и причины объективные».
«Сжатые сроки?»
«Точнее — нереальные. Но парадокс весь в том, что большинство из нас в то время свято верило в реальность сроков. И не только верило — мы убежденно дрались за досрочную постройку домны, вот ведь как! И я, тогда начальник СУ «Промстрой», верил, как и все».
«Так, может, главная причина — вера в нереальность?»
«Нет, главная причина — Кремнев».
«Но и его ведь тоже могла подвести ошибочная вера… Наверняка он тоже верил в правильность дела, за которое взялся…»
«Он не имел права полагаться на веру!»
«Вон как… А вы?»
«Нам это простительно. Мы были молоды, и эта стройка была первым настоящим делом в нашей жизни. А у Кремнева был колоссальный опыт строительства. Он видел дальше и глубже каждого из нас, и ему не может быть оправданий: его ошибки слишком дорого нам обошлись».
«Хватит о Кремневе… Ты лучше о своей вине подумай…»
«Моя вина…»
«А почему, когда ты стал секретарем и у тебя раскрылись глаза на авантюрность взятых обязательств, почему ты не добился пересмотра сроков?»
«Я был бессилен предпринять что-либо. Наши обязательства известны были всей стране. Тысячи людей нацеливались на досрочное строительство… До сих пор перед глазами у меня стоит огромный красочный плакат при въезде в «Доменстрой»: «Строитель! Помни! До пуска домны осталось…» — и с методичностью часов сменяемые цифры дней: 89… 88… 87 и так далее… Короче говоря, машина стройки пущена была на полный ход, она неслась на всех парах с крутого склона, и остановить ее могла лишь катастрофа…»
«А броситься под колеса этой машины, чтобы заставить сработать тормоза, у тебя не хватило духа?»
«Может, и не хватило… Но это было бы бесполезно… Тормоза уже не действовали…»
«И катастрофа, как говорится, не заставила себя ждать…»
«Да… И хотя ЧП произошло на футбольном поле, все поняли, даже сам Кремнев, что причина несчастья в никуда не годной организации труда…»
«А себя ты не винишь… в гибели людей?»
«А в чем моя вина?..»
«Как же… Ведь драка болельщиков, давка и то, чем это кончилось, случилось не само собой… Пьяные эмоции сыграли здесь не последнюю роль…»
«Эти люди только прибыли на стройку… Их к нам направили из многих городов по принципу: на тебе, боже, что нам негоже… Охватить их воспитательной работой партком просто не успел…»
«Ладно… А в том, что две тысячи новоприбывших разместили в центре стройки, в палаточном городке, была твоя вина?»
«Была… Хотя я предлагал Кремневу разместить людей за озером, в пустующем пионерлагере… но я был недостаточно настойчив».
«А что столовская кормежка была ни к черту — в этом есть твоя вина?»
«Наверно, есть…»
«А что вода, заметь, опять вода, подвозилась к палаточному городку с перебоями, спустя рукава, — за это отвечает секретарь парткома?»
«Мы не были готовы к приему такого количества людей…»
«А зачем запрашивали столько?»
«Чтобы справиться со сроками строительства…»
«Ага! Выходит, сроки опять виноваты… и Кремнев…»
«Да нет… я тоже виноват…»
«Вот так-то лучше… Ну, хватит казниться. Утешься тем, что ты виновен менее других…»
Не без усилия Ваганов оборвал свои воспоминания и, чувствуя, как в висках у него возбужденно бухает кровь, включил ночник: бледный, оранжевый свет упал к изголовью. Он покосился на будильник, стоявший средь лекарственных склянок, — шел третий час…
«Врач, помнится, сказал: покой, абсолютный покой… А где же его взять, если его нет в себе самом?» Он достал из пузырька таблетку люминала, сунул в рот и запил глотком холодного чая. Вкуса он не ощутил, но тонкий, прозрачно сверкавший стакан, коньячный цвет чая, преломленная в нем серебряная ложечка и желтый, звездчатый в центре кружок лимона, покачивающийся на поверхности, вдруг задержали на себе его внимание, и, поставивши стакан на тумбочку, он несколько секунд рассматривал его, пытаясь разобраться, что же такого особенного таится в этом тысячу раз виденном предмете… Все же вид стакана подействовал на него успокаивающе. Он облегченно вздохнул и, выключив ночник, принялся настойчиво считать в уме: раз, два, три, четыре… пока не уснул наконец…
Жизнь Сократа, которого Маркс назвал «олицетворением философии», имеет для нас современное звучание как ярчайший пример нерасторжимости Слова и Дела, бескорыстного служения Истине и Добру, пренебрежения личным благополучием и готовности пойти на смерть за Идею.
Всё началось с того, что Марфе, жене заведующего факторией в Боганире, внезапно и нестерпимо захотелось огурца. Нельзя перечить беременной женщине, но достать огурец в Заполярье не так-то просто...
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».