Неожиданные люди - [109]

Хлеб, если можно назвать хлебом черный и липкий брусочек месива, выдавали в столовой по карточкам один раз в день. Но этот брусочек поддерживал в Куркове жизнь, и весь вечер дома и все утро на работе он думал о нем.

Курков относился к еде с великим тщанием. Превозмогая спазмы в желудке, глотая слюну, он чуть-чуть надкусывал хлеб и, отхлебнув ложку супа, неторопливо разминал откусанный кусочек языком, и только потом глотал. С каждой ложкой горячей похлебки и глотком хлебной кашицы в теле Куркова разливалось тепло, и это робкое, неверное тепло создавало ощущение прилива сил. Ощущение было обманчиво и быстро проходило, но оно было приятно Куркову. Корочку хлеба он всегда оставлял напослед и, покончив с похлебкой, тщательно обтерев миску корочкой, отправлял ее в рот. Посасывая корку, он сидел за столом, испытывая краткую радость от власти своей над голодом, который заставлял его, но долго не мог заставить проглотить этот последний живительный кусочек. Свой обед он кончал позже других и, подремав до конца перерыва, брел к станку, такой же голодный, как до еды. Отработав смену, он возвращался домой, от слабости едва передвигая отекшими ногами. И сегодня он брел домой своим обычным, рассчитанным, экономным шагом. На каждом углу останавливался и, прислонясь плечом к цоколю, передыхал, чувствуя подрагивание ног и глухие, нездоровые толчки своего сердца. Улица тонула в сугробах. Мрачными, холодными фасадами многоэтажных домов она напоминала забитое снегом ущелье. Казалось невероятным, что за одну зиму может навалить столько снегу. По тропинкам, ежась от холода, брели одинокие фигуры таких же обессиленных людей, как сам Курков.

Когда случался налет, пешеходы с бессильной поспешностью устремлялись в подворотни, и этот бег истощенных людей был похож на бег человека во сне, когда сам бежишь, а ноги отстают. Изнурительный бег выматывал последние силы людей, но Курков понимал: они боялись смерти, смерти вообще… Сам же он боялся смерти от голода. К любой другой опасности он был равнодушен.

Жил Курков на первом этаже старинного дома. Двери в обе комнаты Курков закрыл, сам помещался в кухне, где стояли железная печка и раскладушка. Окно кухни выходило на старое немецкое кладбище, сплошь заваленное снегом, лишь кое-где из сугробов торчали пирамиды гранитных обелисков. Как видно, приглашенным в Россию немцам жилось богато, и, вспомнив о том, они повалили без приглашения. «Что ж, — мстительно думал Курков, — валяйте, мест для кладбищ в России вам хватит…»

Вырубать деревья на немецком кладбище не разрешалось, но народ потихоньку рубил, рубил и Курков. Кое-какой запасец дров был у него в кладовке.

Отдышавшись на койке, он встал, разделся, затопил «буржуйку», поставил чайник. Еды в доме Куркова не было ни крошки, была только соль, и перед сном Курков обыкновенно выпивал кружку-другую подсоленного кипятку — на пустой желудок плохо спалось.

Он полулежал на койке и мучительно соображал, где достать еды. Все, что можно было продать и обменять на продукты, Курков давно продал, обменял и съел. Устало-безразличный взгляд его скользил по кухонным углам, потом остановился на висячем шкафчике. Когда-то в нем хранили хлеб и крупы, но шкафчик он обшарил много раз, выскоблил все полки, пропитанные запахом хлеба, и сварил себе суп из этих стружек. Шарить в шкафчике было бессмысленно… И вдруг он вспомнил, что скоблить-то полки он скоблил, но с места их не трогал! А если между полками и стеной набились съедобные крохи? Это было озарение голодного. У него отчаянно стукнуло сердце. Захотелось сейчас же, немедля броситься к шкафчику, но он заставил себя отлежаться, успокоиться. Потом он медленно поднялся, подошел к раскрытому шкафчику.

Полок было две. Верхняя находилась на уровне глаз Куркова. Он взял газету, аккуратно расстелил ее на дне шкафчика и, просунув лезвие столового ножа сверху, между нижней полкой и стеной, стал осторожно проверять эту щель. Щель оказалась широкой, лезвие ножа двигалось в ней свободно, но там не могло быть и не было ни крошки. Курков огорченно вздохнул, но не потерял надежды. Оставалась еще одна полка, верхняя. Он перестелил газету повыше и, с замиранием сердца подняв нож, ввел его в щель. Нож провалился по самую рукоятку: щель здесь была еще шире. Рука Куркова обессиленно опустилась. Пусто! Он смотрел на полку, и на глазах его наворачивались слезы. Хоть бы крошка!.. Оставлять, однако, нож в щели было не дело. Курков потянулся к рукоятке, но, прежде чем вытащить его, просто так, может быть, с досады, чиркнул лезвием вдоль щели. Чиркнул и испуганно вздрогнул: из щели вдруг выскочил маленький желтоватый шарик, и не успел Курков схватить его, как шарик, прокатившись по газете, скакнул на пол и провалился между половицами. И только тогда до него дошло, что шарик этот — горошина. Его охватило такое отчаяние, что он свалился на койку и заплакал от обиды… Нечего было и думать достать ее из-под пола: доски в кухне были толстые, плотно пригнанные, гвозди — здоровенные…

По иссохшему лицу Куркова текли слезы, а воображению его рисовалась горошина. Вот он бросает ее в кастрюлю с водой. Она разбухает, становится крупной, мясистой… Тогда он ставит кастрюльку на печь и, сварив, ест гороховый бульон…