Неотвратимость - [26]

Если бы как-нибудь вернуть тот вечер… Сказать бы: мол, извините, мужики, не могу с вами, некогда… Что он собирался тогда делать? Ничего не собирался делать. Ну, забил бы «козла», партию или две, не больше, потому что курить в красном уголке не разрешают, а без курева что за игра. Телевизор бы смотрел до поверки. Что еще? Кое-кто учится, многие книжки читают, больно умные. Шабанов полагал, что учиться ему ни к чему: на что науки, если и без диплома на свободе заколачивал— дай бог инженеру. Книжки читать не привык. Скучно по вечерам. Но все равно не надо было пить.

То есть как не пить? Совсем? Нельзя совсем не пить, сейчас кто не пьет? Он что же, права не имеет с устатку по сто грамм? За свои заработанные, не краденые? Характер у него у пьяного тяжелый, вот ведь какая штука. Сам не рад, но если такой характер! И ведь не убил, не подколол, ну, ударил, облаял спьяну, с кем не бывает. Кого ударил? Мошенника же. Конечно, он будто перевоспитанный и член бытсовета, вроде имел право призвать к порядку. Но за что — в колонию?! Эх, нету на свете справедливости. Вернуть бы тот вечер, да стал бы разве связываться? Ничего теперь не изменишь, и хватит думать про это все.

Хватит, один он такой, что ли. Сколько возвращают. Строгость. Чуть чего — и готов возвращенец.

— Ошурков, ты где на химии работал?

— Меня с вольного поселения завернули. Две недели покрутился там, хватит.

— Не понравилось на вольном?

— Ничего. Но в зоне лучше. Жалко, Новый год не довелось на воле гульнуть, погорячился. Уж я дал бы газу! Да я и дал, только малость рановато, не дотерпел до Нового года.

— Так чем плохо там? Тоже ведь бесконвойка?

— Ну и что мне ихняя бесконвойка? От сельскохозяйственных трудов, как говорится, кони дохнут и у тракторов моторы глохнут. Ишачить на черта мне сдалось! В зоне восемь часов как-нибудь прокантовался и делай что хошь. Здоровье поберечь надо.

Ошурков еще бормотал про сохранение здоровья, но Шабанов больше не слушал. Сказали бы ему, Шабанову: согласен каждый день навоз таскать — отпустим на вольное. Согласен, черт с ним, только бы не забор и не конвой. Колония гнетет, не работа. Вон на лесоповале полтора месяца крепенько доставалось — а хорошо! И никаких нарушений: там, в лесу, водки не было. Да, не пить бы. А как не пить? Если шепчут: айда одну на троих? Да и вообще… Эх, характер дурной…

«Воронок» остановился. Послышались голоса, потом знакомый звук механизированных, отодвигающихся в сторону ворот.

— Вот мы и дома на Новый год! — сказал Ошурков.

Все с тем же гнетущим чувством непоправимости провел Шабанов ночь в этапке. Утром равнодушно выслушал слова замначальника колонии о неоправданном доверии, ответил всем уже давно приевшееся «так получилось», и водворили его в прежний, двенадцатый отряд.

В отряде возвращенцев встретили равнодушно. Редко кто съехидничает:

— На свободу захотели, да? Не лезли бы уж, из-за вас и другим веры нету.

Завхоз отряда, рассудительный и сдержанный Тужилин, бывший главбух, осужденный за растрату, привел Шабанова.

— Твое место верхнее. — Шабанов вздохнул. — Что, не нравится, что верхнее?

— Какая мне разница.

— Ну и ладно, живи дальше. Пока не уходи никуда, начальник отряда вызовет. Слушай, почему ты вернулся?

Что было отвечать? И ответил:

— На черта оно сдалось, вкалывать! Пускай там паиньки ишачат, которые перевоспитанные. Здоровье поберечь надо.

Осклабился в ухмылке, повторяя слова Ошуркова, и самому стало противно. Тужилин ничего не сказал, пожал плечами. Было около трех часов, отряд собирался на смену, на возвращенцев не обращали внимания. Прибежал расторопный Ошурков.

— Я чаю достал, айда чифирнем с приездом.

Этому все равно, что свобода, что колония. В колонии еще и лучше — думать не надо, за него все обдумано.

— Не хочу, — сказал Шабанов. Тут его позвали к начальнику отряда.

— Осужденный Шабанов явился! Здравствуйте, гражданин начальник! — бодренько доложил Шабанов и стал у двери — руки по швам, все по правилам и в то же время немного развязненько, как подобает возвращенцу типа Ошуркова.

— Здравствуйте, Шабанов. Садитесь.

— Слушаю, гражданин начальник!

Григорий всем своим видом, подчеркнутой послушностью, готовностью старался дать понять лейтенанту: опять я твой, командуй, начальничек, а мы порядок знаем — ваше дело перевоспитывать, наше дело вам подыгрывать, хе-хе.

Лейтенант молодой еще. Не вредный. Понапрасну не орет, всегда на «вы». Сейчас он, как и замначальника колонии, станет разводить… о доверии, которое не оправдал. Так ему положено, за то ему деньги платят. А возвращенцу Шабанову следует изобразить раскаяние.

— Честное слово, не ожидал вас, Шабанов. Уверен был, что не возвратитесь. Ведь вы не преступник.

— Осужден по статье, гражданин начальник.

— Знаю. Но по духу вы не преступник — вы любите работу. Не всегда мы на сто процентов уверены в тех, кого отпускаем на стройки, но в вас я был уверен. Потому что вы любите работу, любую работу. А хорошие труженики на стройках нужны, очень нужны. Шабанов, у вас такое замечательное желание работать на свободе, а вы лезете сюда. Не понимаю…

Лучше бы он бубнил про неоправданное доверие. А он вроде размышляет вслух. От его слов, а главное — тона, поверхностная грязца возвращенского форса стала осыпаться с Шабанова. Прав лейтенант, Шабанов любит работать. Врет и лицемерит сам Шабанов: мол, пускай дураки вкалывают…