Неотвратимость - [25]

Этот город тоже был довольно большой. И красивый, несмотря на метель. Новые дома, много людей на улицах. Все торопятся куда-то. Или от метели убегают. И все же, когда Мария спрашивала дорогу, каждый остановится, объяснит подробно. Ничего, хорошие здесь люди.

Автобусом добрались до окраины, где дома еще не обжились толком на улице, где торчат из-под сугробов вместо деревьев тоненькие вички, где снуют самосвалы, грузовики с тесом и шлакоблоками. Но еще и машины с различным домашним обзаведением, шкафами и кроватями — новоселов завозят.

У Марии замерзли руки. В карман их не сунешь, сумки тяжелые несет с гостинцами. От бессонной ночи, метели и волнения знобило. Витюшка до глаз погрузился в шарф. Но просил:

— Мама, дай понесу сумку.

Наконец нашли дом, где помешалась спецкомендатура. В вестибюле окутало их теплом, напахнуло свежей краской. Вправо и влево уходил коридор, вверх — лестница. Чисто у них тут и светло, и топят достаточно. Из-за столика с телефоном поднялся старичок-вахтер.

— Вам к кому, гражданочка?

— Мы к Шабанову приехали. Здравствуйте. К Шабанову Григорию. Куда нам обратиться?

— А это вы, гражданочка, пройдите к капитану, начальнику комендатуры. По коридору влево. Замерз, хлопчик, а?

В коридоре повстречались два парня. Мария покосилась на них с опасливым любопытством. Одеты прилично, пальто модные, цветные шарфики. Книги под мышкой. Неужели из тех… здешних? Ага, вот она, табличка: «Начальник спецкомендатуры».

— Разрешите?

Лицо у капитана суровое, взгляд быстрый, цепкий. А так — вежливый, из-за стола встал, усадил Марию и Витю.

— Так. Шабанов, значит?

— Шабанов Григорий Ефимович.

Капитан полистал папку, отложил. Не читал, просто так листал. В груди у Марии тревожно заныло.

— Можно с ним повидаться? — спросила, превозмогая дрожь.

Капитан покусал обветрелую губу. Поднял взгляд на Марию.

— Напрасно вы ехали. Да еще с ребенком. Зима… Да, такие вот обстоятельства. Шабанова пришлось вернуть в колонию. За нарушение режима, злостное нарушение.

— Как же так? Значит, здесь его нет?

— У нас пробыл два месяца в общей сложности, и за это время несколько нарушений… Ну… сами понимаете, строго у нас.

— Что же… что он сделал?

— Дважды — пьянка в общежитии, на третий раз и драка. Нанес телесные повреждения активисту бытового совета.

Мария посмотрела на сумки с гостинцами.

— Он писал, что работает хорошо. Что квартиру найдет для нас, пока мы гостим…

— Работал хорошо, этого у него не отнимешь. Да в том и беда, что некоторые, пока под конвоем, — хороши, а свободу без водки не могут представить. Он и дома пил много? — Мария кивнула. — Одним словом, стройке нужны рабочие, хулиганам место в колонии. Но вы-то за что мучаетесь! В такую даль, с ребенком, эх… Вот что. Останетесь до завтра, отдохните, место найдется в комнате приезжих. Зима-то вон как крутит.

— Какой уж отдых. Мы поедем.

— Ну хоть отогрейтесь. Чаю можно организовать. Мальчик совсем промерз.

Капитан и Мария посмотрели на Витю. За все время он как сел, так и не шевельнулся, слушал.

— Мы с мамой поедем домой, — сказал Витя и сполз со стула.

У дверей Мария обернулась:

— Скажите, а нельзя ли оставить кому-нибудь продукты? К кому не приезжают? И кто не пьет…

— Кто не пьет, тому денег на все хватит. А вам на обратном пути тоже есть надо.

— До свиданья. Пойдем, Витенька.

Лет, может, сорок назад на воровском и обывательском жаргоне такая спецмашина называлась «черный ворон». В черный цвет ее красили, что ли? Или потому, что «черный ворон» — недобрая примета? Со временем колонийский режим помягчал, и в жаргоне для спецмашины другое нашлось имя, фамильярное— «воронок».

В глухом кузове «воронка» было их двенадцать: десять возвращенцев с «химии» да двое перворазников, молодых хулиганов. Эти сперва робели, ежились. Но глупое самолюбие скоро заставило притаить страх перед неведомой еще колонией, юнцы забодрились, зарисовались отчаянными и отпетыми — нам, дескать, ничто не в диковинку. Болтали громко, просили зачем-то у безмолвного конвоя закурить, смеялись вымученным своим шуткам. Была их фанаберия не к месту, некстати, и всем они надоели. Сидевший рядом с Шабановым вор Ошурков бросил, ни к кому не обращаясь:

— Эй, кончай базарить!

Ошурков не любил мелкую нахальную сволочь: лет пять назад такие вот сопляки случайно, ни за что, избили его так, что еле отлежался. История эта возмутила Ошуркова до самых остатков души: шпана же, мелочь. Ошурков ничего особенного из себя не представлял — так, тщедушный ворик. Но в тихом нервном «кончай базарить!» прозвучало аристократическое презрение блатного профессионала к случайной тут дряни. Юнцы примолкли.

Возвращенцы вполголоса рассказывали друг другу, кто где был на «химии», кого из знакомых уже вернули, кого, наверное, скоро вернут, кто прижился на стройках и назад не собирается. Шабанов не слушал. В нем ныла своя тоска, своя боль — как же вышло, что везут опять в колонию?! Ведь не хотел же этого, не хотел! Еще год за забором, с ума сойти! А ведь уж на свободе жил! Без забора и конвоя! Мария приехать должна. Сейчас, может, лежал бы с ней рядом… Не думал бы даже о «воронке» проклятом.