Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [83]

Мы с Эли навещаем его вместе, и я поражаюсь тому, насколько они похожи — за исключением того, что Йосси заправляет пейсы за уши и коротко стрижет свою светлую бороду. В итоге нам удается вытянуть из него правду. Оказывается, отец Кайлы отвел ее к каббалисту, который сказал ей, что если она выйдет замуж за Йосси, то в будущем ее ждут всяческие неприятности — например бородавки и болезни, — а потом приятель Йосси выяснил, что отец Кайлы заплатил каббалисту, чтобы тот наврал, но Кайла отказывается даже говорить с Йосси, потому что ей страшно.

Я сажусь на стул возле Йосси, поправляю рубашку на своем беременном животе и заглядываю ему прямо в глаза.

— Посмотри на меня, — твердо говорю я. — Ты Кайлу давно знаешь? Три года? Думаешь, одна страшилка просто сотрет это время? Так не бывает. Если она так сходит по тебе с ума, то забудет про эту ерунду с каббалистом. Просто подожди пару дней, и она позвонит тебе, вот увидишь.

Йосси приподнимается на одном локте — его светлые волосы с рыжеватым отливом взлохмачены под черной бархатной ермолкой — и умоляюще смотрит на меня:

— Ты правда так думаешь?

— Конечно! Если это любовь, то никакой каббалист вам не помешает, уж поверь мне.

И действительно, она звонит через три дня и обещает, что переубедит папу. Братья Эли находят людей, которые давят на отца Кайлы, и тот уступает, соглашаясь на брак.

Помолвку организуют быстро и по-тихому, а свадьбу назначают через шесть недель, чтобы избежать скандалов. Ходят слухи, что Кайла беременна. Это, конечно, пустые сплетни.

В выходные, когда они играют свадьбу, мы гостим в доме Шпринцы в Кирьяс-Йоэле. Я ненавижу здесь бывать, потому что она ужасно мила со мной, пока Эли рядом, но стоит ему уйти в шуль, она будто превращается совсем в другого человека. Мне отвратительна такая ее двуличность и то, что она этого совсем не стесняется.

Я втаскиваю себя и свой беременный живот в уродливом платье для будущих матерей вверх по пандусам синагоги, где моя свекровь устраивает шева брахот. В последнее время я неважно себя чувствую — большую часть времени ощущаю себя больной и изнуренной, — и нацепить на лицо улыбку после тяжелого подъема довольно трудно. Когда ночью пятницы я возвращаюсь в нашу комнату, то долго не могу уснуть, потому что живот побаливает и меня тошнит. В конце концов в три часа утра я выкатываюсь из постели и едва успеваю в ванную, где меня рвет. Позыв приходит с такой силой, что остатки еды из желудка идут носом, и я чувствую, как маленькие сосуды вокруг глаз наливаются кровью и лопаются.

Эли слышит меня и приходит, чтобы подержать мне голову — к этому он уже привык. Боль в животе не проходит. Я на седьмом месяце. Я убеждаю Эли, что надо вызвать врача, несмотря на шабат. Для вопросов жизни и смерти телефоном пользоваться можно. Мы звоним с моего мобильного и оставляем контактные данные на автоответчике, после чего дожидаемся обратного звонка.

Дежурный врач слушает описание моих симптомов и велит ехать в больницу, говорит, что при беременности боли в животе и рвота — это обычно признак родов, а мне рожать еще рановато. Эли спрашивает, можно ли подождать до конца шабата — то есть еще двенадцать часов. Врач говорит, что решать нам и это зависит от самочувствия. Я понимаю, что ей невдомек, зачем мы звоним, если хотим подождать с визитом. От Кирьяс-Йоэля до больницы ехать как минимум час.

Когда я кладу трубку, Эли умоляет меня дождаться конца шабата.

— Если мы сейчас уедем, то все узнают, и мать сойдет с ума от волнения, и это испортит всем симху[224] от свадьбы.

Я готова его придушить. Он себя вообще слышит? Как мне переломить его отношение к реальности? Очевидно, он не считает, что просит слишком многого. Неужели он настолько наивен и дремуч, что не осознает, насколько серьезна ситуация? Или просто в очередной раз ставит интересы своей семьи выше моих?

Мне не хочется будить Шпринцу и ее мужа, и я соглашаюсь подождать столько, сколько смогу. Я не хочу ругаться с Эли и давать его сестре новые поводы меня покритиковать. Когда шабат заканчивается, мы как ни в чем не бывало собираем вещи и едем в больницу. Сначала медсестра отводит меня в комнату, полную беременных женщин, которым кажется, что они рожают, — но, видимо, это еще не так; она подключает меня к аппарату и говорит, что скоро вернется. Через мгновение я слышу, как на сестринском посту звенит сигнал тревоги, и она снова возникает рядом со мной и смотрит в монитор. Она показывает мне полоску бумаги со скачущими диким зигзагом линиями. «Вы это чувствуете?» — спрашивает она меня с квадратными глазами.

Я киваю.

Меня перевозят в отдельную комнату, где возле койки стоит маленький пластиковый инкубатор с отверстиями сверху, похожий на те, куда кладут недоношенных младенцев. В тот момент я не осознаю, что означает его присутствие.

Врач делает мне несколько мелких уколов в бедро, чтобы остановить схватки, и от лекарств у меня все плывет перед глазами. Я начинаю видеть то ли галлюцинации, то ли сны — разобрать невозможно.

Эли сдвигает вместе два больничных, обтянутых пластиком кресла, чтобы сотворить себе подобие кровати, и моментально засыпает. Я всю ночь перекидываю туда и сюда провода, прикрепленные ко мне, и периодически просыпаюсь, когда медсестра приходит померить мое давление. «Бум-бум», — стучит сердце ребенка на мониторе, и в такт ему стучат шаги в коридоре. Я смотрю, как беременная женщина вразвалку бредет мимо моей двери, придерживая рукой поясницу. Она выглядит печальной и одинокой.