Неоконченный портрет - [2]

Но эта не заметила.

Я продолжал размышлять о незнакомке. Странная вещь – в миг, когда я отвернулся от нее, я не мог бы описать, как она выглядит. Я запомнил лишь, что у нее светлые волосы и на вид ей не больше тридцати. Но по мере моего удаления от того места, где она осталась, ее образ рос, прояснялся, словно изображение на негативе, который проявляют в темном подвале. (Одно из самых ранних воспоминаний детства – мы с отцом печатаем фотографии в подвале нашего дома.)

Не забыть восторга, с которым я наблюдал, как на белом пространстве фотографической пластинки под колышущимся слоем проявителя возникает серое пятнышко, стремительно темнеет и увеличивается. Здесь всегда таилась неизвестность, что и было самым восхитительным. Пластинка темнеет очень быстро, но пока еще нельзя сказать наверняка, что получится в конце, видны только словно оживающие сгустки серого и белого. И вот миг узнавания – появляются ветки дерева, спинка стула, чье-то лицо, вы переворачиваете негатив, если он лежит вверх ногами, – и из ниоткуда возникает целая картинка. И вы дивитесь ей до тех пор, пока она чернеет, опять исчезая в никуда.

Это самое точное описание того, что я переживал тогда. По пути в город внешность женщины постепенно становилась резче. Я разглядел маленькие уши, плотно прижатые к голове, длинные серьги с лазуритом и волнистые льняные волосы, которые она заправляла за уши. Я увидел черты ее лица: прозрачно-голубые широко поставленные глаза, короткие густые черные ресницы, тонкие, подведенные, немного домиком, брови, высокие скулы и большой рот.

Наступил момент, когда поверхностная проявка подошла к концу, и снимок должен был бы начать темнеть. Но оттого, видимо, что я имел дело не с фотографической пластинкой, а с живым человеком, она продолжилась на, так скажем, более глубоком уровне.

Наверное, я знал все с самого начала, с того самого мгновения, когда в первый раз взглянул на нее. Проявка происходила во мне. Изображение перемещалось из подсознания на сознательный уровень. Я знал, но не понимал что. И вдруг – появилось пятнышко, а из него – картинка.

Я резко повернулся и во весь опор помчался обратно в гору. Я бежал что было сил, но мне все равно казалось, что недостаточно быстро. Под аркой – мимо кипарисов – по дорожке, заросшей травой…

Женщина сидела в той же самой позе, в которой я оставил ее. Задыхаясь, я упал рядом с ней на скамейку.

– Послушайте, – проговорил я, еле переводя дух, – я не знаю, кто вы, и вообще ничего о вас не знаю. Но вы не должны этого делать. Слышите? Вы не должны этого делать.

II. Призыв к действию

Самым поразительным было то (понял я по прошествии времени), что она даже не пыталась возмутиться. Она могла бы сказать что-нибудь вроде «да кто вы такой» или «я не знаю, о чем вы говорите» или просто смерить меня ледяным взглядом.

Но ей было уже все равно. В тот момент никто и ничто на свете ее уже не трогало.

Это было решение, пришедшее не вдруг, не под влиянием минутного приступа отчаяния. Она приняла его осознанно, медленно, но неуклонно идя к нему в течение нескольких лет своей жизни. Самое страшное, что такие рассудочные решения обычно не подлежат пересмотру и неизменно выполняются.

Она задумчиво взглянула на меня, но ничего не сказала.

– Может, расскажете, отчего вы это? – предложил я. – Какая вам разница, узнаю я или нет?

Она наклонила голову как бы в знак согласия.

– Все очень просто, – произнесла она. – Так будет лучше.

– Что за ерунда! – горячо запротестовал я. – Вы абсолютно не правы.

Она словно не слышала, сохраняя прежнюю безучастность и спокойствие.

– Я много думала об этом. Это самый лучший выход. Легко, быстро… И – удобно для всех.

По последней фразе женщины я понял, что она получила «хорошее воспитание». Ей с детства внушали, что «думать о ближнем» – ее главный долг.

– А что будет… потом? – спросил я.

– Придется рискнуть.

– Вы верите в существование рая и ада? – заинтересовался я.

– Боюсь, что верю, – с усилием призналась она. – Совсем ничего – слишком хорошо для правды. Просто уснуть и больше не просыпаться – вот чего бы мне хотелось.

Она мечтательно прикрыла глаза.

– Какой рисунок был на обоях в вашей детской?

Она вздрогнула.

– Бледно-лиловые ирисы… Как вы догадались, что я думаю именно о них?

– Я умею читать чужие мысли. Как вы в детстве представляли себе рай?

– Зеленая лужайка, на ней овцы, пастух… Знаете это стихотворение?

– Кто вам его читал? Мама или няня?

– Няня. – На ее лице промелькнула тень улыбки. – Знаете, я никогда в жизни не видела пастуха. Но рядом с нашим домом был луг, где всегда паслись две овечки. – Помедлив, она добавила: – Потом это поле застроили.

«Если бы не застроили, она бы не пришла сюда», – подумал я про себя, а вслух спросил:

– Вы были счастливы в детстве?

– О да. Даже слишком.

– Разве такое возможно?

– Конечно. Понимаете, я и не думала, что такое бывает… Я не была готова…

– Вам, наверное, пришлось многое пережить, – предположил я.

Она отрицательно покачала головой:

– Нет. Не совсем. В том, что произошло со мной, нет ничего необычного. Такие вещи происходят со многими глупыми женщинами. Я не была несчастлива. Я была глупа. Всего-то. А в мире недостаточно места для стольких дур.