Неоконченный маршрут. Воспоминания о Колыме 30-40-х годов - [59]

Я не дошел до рудничного поселка всего около 12 километров, прошагав за ночь и утро больше 40 км. Удивительно мне было и тогда, что я совсем не ощущал усталости. Дала себя знать тренировка в походе от Иганджи. Я уже втянулся в ходьбу.

Шли уже последние дни предвоенного мира.

Часть 2 Годы Великой войны

В Усть-Омчуге. Война

Вернувшись в Усть-Омчуг после трехдневного пребывания на Бутугычаге, я поселился уже в доме ИТР № 2 у знакомого еще по Криворожскому бассейну главного геолога ТГПУ Андрея Михайловича Ковалева. В комнате у него жил и его помощник-маркшейдер Малыгин. Теперь нас стало трое.

Усть-Омчуг уже в это время был гораздо более людным поселком, чем была Иганджа даже в дни своего полного расцвета. Здесь еще не было клуба, но была довольно большая столовая, в которой регулярно демонстрировались кинофильмы. Для этого после ужина столы убирали к стене, ставя их один на другой, в зале вешали экран и ставили скамьи. Народу в поселке было так много, что среди встречных на улице больше половины было незнакомых. Одна из сотрудниц отдела, в котором я стал работать, шутила, что здесь больше похоже на Москву и поэтому лучше, чем на Игандже.

Я принялся трудиться на месте старшего инженера отдела подсчета запасов, занимаясь обработкой данных ситового анализа золота, составляя кривые ситового анализа и определяя предельный вес самородков и процент неучтенного золота. Так проходили последние дни довоенного мира. Эти дни я продолжал собираться в отпуск, предвкушая поездку в родной Днепропетровск, встречу с отцом, вышедшим уже на пенсию, оставившим годом раньше работу на паровозоремонтном заводе, но продолжавшим заниматься преподавательской деятельностью в Транспортном и Горном институтах. Предстояла также встреча с младшим братом Сергеем, тоже геологом, вернувшимся с Лены и работавшим теперь на Азово-Черноморской оползневой станции в Сочи.

Как и многие другие советские люди, я надеялся, что войны не будет, вернее, что наша страна не будет ввергнута в войну, уже больше чем полтора года полыхавшую в Западной Европе. Это было, конечно, наивно — надеяться, что бесноватый фашистский вождь будет соблюдать верность договору о мире и дружбе с нами. В воздухе уже сильно пахло порохом. В «Советской Колыме» было напечатано сообщение ТАСС от 15 июня, в котором говорилось, что английские газеты сообщают, будто на советской западной границе производится концентрация германских и советских войск, и предсказывают близкую войну.

ТАСС разъяснял, что английское сообщение имеет целью провокацию, что немецкие войска стянуты сюда для маневров, а советские вовсе не стягивались к границе. Помнится, что такой смысл имело это разъяснение.

Тем не менее я не впадал в панику и продолжал надеяться, что мир будет царить по-прежнему. Моя надежда поддерживалась тем, что незадолго до выезда из Иганджи я слушал лекцию побывавшего у нас инструктора политотдела, говорившего нам о том, что «время работает на нас», война идет, но мы в ней не участвуем и не будем участвовать. Наконец существовал советско-немецкий договор о мире и дружбе, а В. М. Молотов недавно побывал в Берлине, и целый номер «Правды» был посвящен этому событию. Подробно освещались в нем детали посещения им Имперской канцелярии со всеми церемониями и беседами с фашистскими главарями. Поэтому надежда на продолжение мира не казалась тогда наивной.

Война же, когда она грянула, казалась чем-то неправдоподобным, чем-то таким, чего не может быть. И сейчас помню, как, включив репродуктор радиотрансляционной сети, я вдруг услышал слова, от которых за последние больше чем полтора года почти отвык, привыкнув к другим. Например, жесткое, звучащее как позорная кличка, как ругательство, слово «фашист» у нас уже давно не употреблялось, заменяясь вежливыми словами «национал-социалист». А тут вдруг из репродуктора хлынули слова о фашистах, о фашистском вероломном нападении. Говорил В. М. Молотов. Передавалось его выступление по радио.

После теплых майских дней наступило похолодание. Шел снег, перемежающийся с дождем, было холодно и мерзко. И не только на улице, так же было и в домах, и на работе, потому что центральное отопление уже давно не работало ввиду окончания зимы.

22 июня был солнечный теплый день, первый после затянувшегося похолодания. В этот воскресный день мы с А. М. Ковалевым и Малыгиным отправились с утра на прогулку по берегу Детрина, вниз по течению его, переправились через Омчуг и оказались в районе агробазы. Пригревало солнце, было тепло, и мы с Малыгиным решили искупаться, пользуясь тем, что еще нет комаров. Мы переплыли через узкую протоку не небольшую галечную косу, лишенную растительности. Там мы бегали и дурачились, наслаждаясь свежим воздухом, теплом солнечных лучей и, должно быть, отсутствием комаров.

Именно в этот час упали первые бомбы на Киев, на Севастополь, раздались первые выстрелы на границах и с лязгом гусениц через них хлынули железные орды фашистских танков. Полилась кровь… Умирали те, кто не хотел умирать.

А я как раз в те минуты раннего утра, когда у нас в Усть-Омчуге шел уже первый час дня, вдруг остановился в раздумье. Мне настойчиво стало лезть в голову содержание пьесы Киршона «Большой день», которую я видел в начале 1937 года в Днепропетровске в русской драме. (