Неоконченный маршрут. Воспоминания о Колыме 30-40-х годов - [126]

Охотник расставил уток в живописном беспорядке. Часть из них «плавала» на прибрежной тихой воде, удерживаясь на месте при помощи камушка, привязанного к концу веревочки, другим концом привязанной к утке, другие утки как бы сидели на галечной косе, третьи направлялись к воде или входили в нее, а четвертые выходили из воды. Все было сделано так как надо, за исключением одного — самих уток. Уж очень плохо они были сделаны и слишком мало были похожи на настоящих.

Не похожими на уток эти пугала считали сами утки, которые свое мнение выразили тем, что не только садиться на это место, но и летать близко к нему теперь уже не решались. А охотник только дня три провел в своем, переделанном из моего, скрадке, упорно и настойчиво ожидая уток, но, не дождавшись, он ушел, оставив, должно быть, вместо себя свои деревянные чучела-пугала, которые прочно занимали место, не позволяя обосноваться ни другому охотнику, ни живым уткам, которые боялись деревянных, считая их слишком грубой подделкой под уток.

Так и оставались деревянные пугала именно в таком положении, которое придал каждой из них охотник. Проходил конец осени, появлялись забереги (полосы ледяного покрова, окаймляющие берега ручьев и водоемов в заморозки. — Ред.), «утки» вмерзали по утрам в прибрежный лед, а хозяин, словно забыв о них, все не являлся.

Один раз мы сидели в палатке, завтракая, подкрепляясь пищей, наедаясь жаренной на растительном масле картошкой, когда где-то на реке совсем близко грянул выстрел. Я, как и другие, выскочил наружу и увидел плот, поравнявшийся как раз с нашей палаткой. На нем стоял человек, держа в руках еще слабо дымившееся ружье, смотрел на живописную деревянную группу, должно быть, недоумевая, зачем сделана такая масса чучел, не похожих на настоящих уток. Стрелял он, конечно, из «хулиганских побуждений», как любят выражаться милиционеры и иже с ними. Конечно, днем или утром при хорошем освещении принять эти деревяшки за уток на расстоянии выстрела он не мог. Тем более что эта утиная стая «сидела» на берегу почти напротив палатки довольно близко от нее.

Может быть, когда плот был еще сравнительно далеко, охотник и принял деревяшки за уток, но, приготовившись стрелять и наблюдая за утками, он, конечно, должен был заметить, что они неподвижны и, наконец, непохожи на настоящих живых уток. А когда плот подошел на выстрел, уже никому ничего не могло казаться — слишком хорошо были видны деревянные подделки — и то, что они поддельные и что деревянные.

На другой день после своего приезда С. С. Герасименко буквально из-под моего носа увел гуся, который сел на русло Колымы недалеко от берега, и мне нужно было выбраться из палаток, подползти к краю террасы и стрелять. Я как раз и проделывал это — подползал к краю террасы, когда треснула мелкокалиберка Герасименко и гусь сник, распластавшись на воде. Герасименко стрелял прямо из палатки.

А всего тремя днями раньше, другой такой же одиночный гусь сел на русло реки, но у противоположного берега ее, довольно далеко от нас. Я стрелял круглой пулей, но промазал, и гусь перелетел на оротукскую протоку и уселся там почти против палатки Ивана Громова.

Я пробирался сквозь густые заросли тальника, вдоль левого берега протоки, то есть противоположному тому, где стояла палатка Громова. Мне уже оставалось недалеко, когда раздался выстрел мелкокалиберки и на берегу я увидел Ивана Громова с винтовкой. Этого, конечно, и следовало ожидать, что он опередит меня, так как гусь сел действительно совсем близко к его палатке.

Герасименко угощал нас своим гусем. Он был очень худ и костист. Громов тоже жаловался, что очень худой гусь ему достался, что был он очень костлявым. Это и не удивительно, а вполне закономерно. Оба эти гуся были одиночные, отбившиеся от стай во время перелета, отставшие гуси. А отстают и отбиваются от стай всегда слабые, больные, исхудавшие гуси.

Но мне даже и такого дистрофика убить не удавалось. На обоих из этих дистрофиков я покушался, но оба раза убивали гусей более ловкие и более удачливые и умелые.

За свою жизнь я медведей убил больше, чем гусей, хотя и медведей было совсем немного.

Наконец приехал прораб партии Герасименко, Мамонтов. Привезли остатки их снаряжения, и все было готово к отправке.

Утром отчалили. Кунгас шел в сопровождении, кажется, четырех лодок. На дорогу было припасено молоко, нажарены утки, выпечен хлеб. Проголодавшись, мы подплывали к кунгасу и заправлялись пищей на ходу, как самолеты заправляются в воздухе, не делая для этого остановок. Шли последние дни сентября, прошло уже и осеннее равноденствие, день был уже короче ночи и надо было использовать каждый час светлого времени для движения вперед. В пути мы один раз останавливались на ночлег где-то на левом берегу реки.

Помню, что была морозная ночь, в которую мы окончательно заморозили наши остатки картошки, кажется, в семи мешках.

Плыл я всю дорогу на лодке с С. С. Герасименко, пытались мы с ним охотиться, но это дело у нас шло плохо, и мы убили, кажется, трех или только двух уток.

На агробазе все еще продолжалась вакханалия и свадебная карусель. Толпы женихов так же, как и летом, осаждали подступы к бывшему лагерю, в котором жили теперь амнистированные женщины. Впрочем, может быть, волна свадеб уже и шла на убыль. Машин с женихами было здесь по-прежнему много, но нам все же пришлось посылать за своей машиной, потому что груза у нас было много.