Неоконченная повесть о лесных ягодах - [3]

- Здорово, - говорю, - Иваныч!

Он на меня вылупляется, я, спохватившись, вылупляюсь на него, стоим так, не двигаемся и молчим. Мне уже впору сматываться, как он вдруг светлеет, и по лицу его становится понятным, что он о чем-то догадывается. Я же вылупляюсь еще больше, полностью овладев за эти мгновения пониманием ситуации, никак не могу представить, о чем же здесь возможно догадаться.

- Ага! - говорит Моркович. - Здорово! Ты небось Жора? Тебя, - называет мое имя-отчество, - направил сюда?

Я тоже говорю:

- Ага!

- Сам-то, - снова звучит мое И.О., - когда приедет? Или заболел?

Мне это подходит, я киваю и говорю со вздохом:

- Заболел!

Вижу, Помидорыч как попервоначалу захмурнел, но тут же, снова мне на удивление, засветился еще одной догадкой. Какой же умный оказался мужик мой сосед! Но на этот раз и я догадался, в чем его догадка. Рябиныч догадался, что Жора напускает на себя малословность и мрачность, оттого и звучит фальшь, которая его настораживала и беспокоила. Теперь же Капустыч успокоился совершенно. С такой чуткостью и наблюдательностью он далеко бы пошел, если б не стремление немедленно разгадать и успокоиться.

В той жизни, за которой для меня защелкнулся замок, ширкнула задвижка и удалились родные шаги (звуки все те же, старые, привычные, а видимость неузнаваема), говорил я Абрикосычу про чудака студента Жору, сына наших знакомых. Вот теперь он и догадывался обо всем наперед и восхищался, что сподобился общаться с закидоном, у которого прямо-таки трагическая рожа. А какая еще могла быть в тот день у меня рожа, хоть и молодая, что у меня творилось на душе-то?

Салатычу же развлечение, материал для наблюдений и догадок. Ну и дает, парень, лихо. Вот напускает на себя мраку, думал он не без уважения про меня-Жору и в то же время предвкушал, как этот надутый индюк осрамится с наладкой всей его садовой техники да со столярными работами, в которых я подрядился ему помочь, а прислал вместо себя явного неумеху. Теперь уж и я читал все мысли своего соседа в самый момент их зарождения. А в ушах моих продолжали звучать удаляющиеся шаги, уходили они все дальше и дальше. Даже теперь после всего, что произошло со мной, когда затаюсь, снова слышу, как они уходят.

Три дня на садовом участке давали мне передышку, возможность прикинуть, продумать ближайшие действия, избежать немедленной катастрофы. Как бы я смог объяснить собственное свое исчезновение и то, что на мне были все до единой вещи пропавшего?

- Ты, Жора, - сказал мне вдруг Огородыч, - хороший, видно, жлоб, свои джинсы-пинсы пожалел, а костюмчик, - называет мои И.О., - надел. У тебя брезентовая спецовка, выходит, для театра и танцев, шерстяной костюм наоборот - для грязной работы. Не порви ненароком.

С того у меня и начались раздумья, что будет, если... И выгородилась из всевозможных "если"... стена. Стена с зарешеченным окошком. Не хватало мне на старости лет... тьфу! - по молодости. Береги платье снову, а честь смолоду. А какая уж тут честь, когда сплошь поперла ложь, увертки. Не увернись, и вовсе вываляешься похуже чем в грязи.

...если Изюмыч вдруг поедет домой, если его жена приедет на участок... если сюда приедет моя жена... Если, если... у Тыквыча тьма родни в городе. А если у него не окажется здесь, на участке, тех денег, на которые я подрядился, - дружба дружбой, работа работой. Если скажет: посчитаемся дома, Жора. Если потащит за собой. Если... И сверх всего главный вопрос: что же дальше-то?

Смутно забрезжил достойный как будто поступок, который я наметил на первую очередь. Но прежде чем его осуществлять, пришлось обезопасить себя хоть от одного "если", создать у Сливыча мнение, что за Жорой нужен глаз да глаз, что с Жоры не слазь. Чтобы не поехал домой ни в коем случае, чтобы не решился оставить на Жору участок. И я с первых же шагов начал планомерно изматывать бедного соседа. То проявлю вроде трусливую неуверенность, то бесшабашную самонадеянность. Вот уж он в ужасе, что сейчас я неминуемо сломаю хрупкую деталь, как она неожиданно встает на место, словно ее подпихнул испуг владельца сада-огорода. С одним ленточным подъемником загонял я его до пота. Молчком скребу в затылке, шмыгаю носом, присаживаюсь на корточки, бросаю инструменты, будто ничего не понимаю, а ведь только что мотор подъемника фыркал как надо, по желобу катилась вода, и Малиныч, облегченно вздохнув, шел плотничать. А то придумал совершенно по-мальчишески - плевать на кожух мотора. Три плевка в минуту - считаю про себя до двадцати и тьфу! И еще считаю, Лавровыч же, как загипнотизированный, мечется между досками и колодцем. Кряхтит, и чешется у него язык, но боится подать голос, потому что тогда и я поплевывать перестаю, и глаза закрываю, вроде до того сбит с толку его словами, что окаменел насовсем. Вошел в роль Жоры - загадочного акселерата - даже с вдохновением: такие штуки я выкидывал в этом образе, когда налаживал опрыскиватель, что и вспомнить неловко. Зато к вечеру и вся его техника была в исправности, и сам Укропыч не только куда-нибудь ехать, до топчана-то во времянке доковылял еле-еле и как пал на него, так и уснул мертвецки.