Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 5. Том II - [75]

Джек, когда лошадь остановилась, вернулся назад и в продолжение описанной сцены стоял на обочине дороги и с любопытством рассматривал не совсем понятное поведение этих людей, теперь уже казавшихся ему одинаково близкими. Как только лошадь тронулась с места, он убежал вперед.

По дороге Борис рассказал своей жене о своих «похождениях» во время войны. О второй Кате, с которой он провел последние два года жизни, о том, что она была его хорошей помощницей в работе и о том, что он считал ее настоящим другом. В его словах было много теплоты по отношению к той женщине, и Катя невольно подумала: «Он еще любит ее».

Громко она спросила:

– Ты ее любишь или меня?

– Катя, это невозможно объяснить, наверно, я такой испорченный человек, но, пойми меня, я никогда не переставал любить тебя. Никогда, но я и ее любил. Както по-другому, совсем не так, как тебя. Я всегда считал, что это что-то временное, непостоянное, но оно все-таки было. Но с нею все, совершенно все кончено. Я не знаю, где она будет жить, и она дала слово, что никогда о себе не напомнит.

Ты у меня единственная и самая настоящая любовь! Еще раз прошу, прости.

– Ну, а если не прощу? К ней побежишь.

– Побегу, только не к ней, а куда глаза глядят, и буду самым несчастным человеком на свете, – печально сказал Борис. Он достал портсигар, вынул сигарету и закурил. Это была первая и единственная папироса за все время их пути.

Исповедь Бориса продолжалась так долго, что закончилась тогда, когда они уже подходили к околице станицы Александровки.

Катя остановила лошадь, вновь посмотрела на Бориса и довольно сурово сказала:

– Хорошо, Борис, я еще раз прощу тебя. Но знай, делаю это я не ради тебя, точнее, не столько ради тебя, сколько ради того, чтобы сохранить детям отца, чтобы сохранить семью. Всегда это помни! Прежних моих чувств, какие у меня к тебе раньше были, вернуть невозможно. Ты их убил. Конечно, со временем я привыкну к тебе снова, возможно, снова буду тебя любить, но то, что было раньше и что ты своим неразумным поведением разбил, не вернется. Я, в отличие от тебя, должна тебе прямо сказать, несмотря на многочисленные домогательства, устояла. Я осталась верна тебе. Может быть, и зря я так сопротивлялась? Кто знает… Во всяком случае сейчас при детях, при всех посторонних мы должны себя держать, как и до войны.

Борис, обрадованный таким решением, схватил свою Катю, обнял ее, приподнял с земли, закружил ее и стал покрывать ее лицо бесчисленными поцелуями, она шутя отбивалась от него, а на лице ее впервые с момента их встречи появилась какая-то неопределенная улыбка. Джек прыгал вокруг них и восторженно лаял.

Он как будто бы понимал, что первое и, пожалуй, самое важное примирение состоялось.

* * *

Перед въездом в станицу Катя предложила:

– Возьми Джека на поводок и веди рядом с собой. Здесь много собак. Может ввязаться в драку, и полстаницы узнает о нашем возвращении. А я этого не хочу. Хотя кое-кто и знал, что я поеду тебя встречать, но это были только близкие друзья – Прянины и другие.

Кроме того, у нас во дворе есть такой злой и сильный пес Полкан, что он может порвать и тебя, и Джека. Он и меня не всегда слушается и даже укусил один раз. Я, когда поехала, заперла его в сарай, но, может быть, девчонки его выпустили…

Так, разговаривая, они перебрались через Лезгинку, на которой красовался новый мост, построенный, как сказала Катя, саперами, когда наши войска наступали. Прошли мимо забора и ворот Крахмального завода, из-за которых виднелся полуразрушенный обгорелый главный корпус.

– Его еще не восстановили, – сказала Катя, – вот здесь я работаю. – показала она рукой на маленький, запертый на висячий замок ларек.

– Выдаю муку для рабочих и служащих раз в месяц; торгую повидлом, водкой, папиросами и еще разной мелочью, которую удается получить в райпотребсоюзе. Сельмаг тоже работает, но он обслуживает в основном станичников. Там продуктов, муки, круп и тому подобного совсем не бывает. У нас для заводских рабочих, кроме муки, остальные продукты тоже бывают очень редко. Вот так и живем.

Теперь уж не так голодаем. Умудрилась я купить коровенку… Хоть и плохонькая, а литра полтора молока имеем. Кукурузу садила, картошку. Есть несколько кур.

Недавно кабанчика зарезала… Но было время, когда на одном кукурузном крахмале сидели. Думала, что и не вытяну ребят. Но всё-таки справилась. В последнее время помогли твои посылки, мануфактуру и белье продавала. Это помогло купить коровенку, да и кукурузную муку добывать. Ведь пайковой-то больше чем на неделю не хватает…

Все это Катя рассказывала спокойным, каким-то бесстрастным голосом, как бы просто фиксируя факты и не придавая им никакого значения.

Борис же слушал этот рассказ с ужасом и негодовал на свою беспечность. За время службы в армии он отвык от таких вопросов, как забота о ежедневном питании. Даже во время Ленинградской блокады он знал, что хоть мизерный, явно недостаточный для работающего человека паек, но он его получит. Пусть это будет всего ложка пшенной каши и один сухарь, но они будут. Их выдадут. Кто-то где-то об этом все-таки заботится. Потом, когда он сам стал начальником и ему приходилось думать об организации питания личного состава его учреждения и раненых, находящихся в нем, он знал, что нужно теребить соответствующие органы, и необходимое питание будет. Ну а когда его госпиталь очутился в пределах Германии, тут дело стало еще проще. Фашисты во многих городках и поселках из-за быстрого бегства под ударами наших войск бросали неповрежденными огромные продовольственные склады, как это было в Грауденце, Штольпе, Варене и других местах. Целые стада коров, свиней и множество различных птичьих ферм. Владельцы всего этого (как правило, члены национал-социалистской партии) при вести о приближении Красной армии бежали на Запад – в Швецию, Данию или еще куда-нибудь, захватив с собой драгоценности, деньги и самые необходимые вещи. Немецкие рабочие, оставшиеся в брошенных поместьях, продолжали работать, вырабатывать соответствующую продукцию и складывать ее на складах в ожидании хозяев. Себе они брали только столько, сколько полагалось по установленным еще Гитлером продовольственным карточкам. В некоторых местах склады поместий прямо ломились от продуктов. Эти склады становились военными трофеями, и воинские части, в том числе и госпиталь Бориса, могли брать из них необходимые продукты в любом количестве.