Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том I - [20]

Это были солидные подразделения, насчитывавшие более двухсот человек личного состава, оснащенные значительным количеством санитарного транспорта и большим медицинским и хозяйственным имуществом.

Да, правда, и дивизия-то, которую должен был обслуживать такой медсанбат, по своему численному составу (более 22 000 человек) тоже значительно отличалась от тех, в которые они превратились уже к 1942–1943 году.

Для того чтобы лучше представить себе то, в каких условиях протекала боевая служба людей, нами описываемых, и прежде всего, конечно, нашего героя Бориса Алешкина, необходимо хотя бы вкратце остановиться на описании структуры медсанбата № 24 и дать краткую характеристику окружавших его людей.

Командиром был военврач 3 ранга Краснопеев, краткую характеристику его мы уже знаем.

Комиссаром медсанбата был назначен батальонный комиссар Барабешкин, до этого он служил где-то в стрелковых частях приграничной зоны и был комиссаром какого-то стрелкового полка. При внезапном наступлении фашистских войск он каким-то не совсем понятным образом от своей части оторвался и очутился в Москве, где и был комендантом города направлен во вновь формируемую дивизию.

В политотделе дивизии его встретили не очень приветливо, и, возбудив дело о его «путешествиях» в соответствующих партийных инстанциях, пока направили его временно комиссаром медсанбата.

Почему-то в начале войны медицинским учреждениям должного значения не придавали и считали, что там могут служить любые проштрафившиеся политработники.

Барабешкин был высоким, худым, сутулым человеком с трескучим голосом. В его карих глазах, никогда не смотревших прямо на собеседника, временами можно было видеть отражение какой-то неуверенности и даже страха. Он был уже под огнем фашистов, испытал бомбежки, об этом в медсанбате знали все и поэтому смотрели на него с любопытством. Он же, вероятно, воспринимал это любопытство по-другому, оно его обижало и утомляло. Он ни с кем не хотел разговаривать и целые дни проводил в отведенной ему маленькой палатке, сидя у большого деревянного ящика, заменившего ему стол, читая, или, может быть, просто перелистывая вороха газет и каких-то бумаг.

Все видели странность комиссара и с легкой руки Льва Давыдовича Сангородского прозвали его Иноком-молчальником.

События на фронтах развивались с молниеносной быстротой, обстановка, даже судя по отрывочным газетным сообщениям, становилась все тревожнее и грознее, а комиссар как в рот воды набрал. Это удивляло, возмущало личный состав батальона, и так как свободного времени пока было много, то вызывало самые различные толки и пересуды.

Через день или два в медсанбат прибыл второй политработник – младший политрук Клименко. Он был из пограничников. Служил на какой-то западной заставе. В первые же часы боя получил ранение, был эвакуирован в Москву. Здесь он находился в госпитале пограничников. Благодаря своей молодости и хорошей физической подготовке, он быстро восстановил свои силы и уже через две недели запросился на фронт.

Из госпиталя он был направлен во вновь формируемую 65-ю стрелковую дивизию.

В политотделе, считаясь с его не полностью зажившей раной, решили направить его на штатную должность политрука медицинской роты медсанбата.

Клименко был полной противоположностью комиссара. Это был крепко сколоченный невысокий блондин, с отличной военной выправкой, строгими серыми глазами и каким-то особым уменьем быстро сходиться с любым человеком. Он мог расспросить его так, что тот незаметно для себя высказывал все самое свое сокровенное. Если рассказанное ему не нравилось, то он так критиковал и как-то ненавязчиво, но вместе с тем настойчиво вкладывал в сознание этого человека свою точку зрения, что тот совсем незаметно чуть ли не в корне менял настроение и направление своих мнений.

Все время Клименко был среди людей, знакомил их со сводками, информировал и растолковывал их, делился эпизодами тех первых приграничных боев, в которых ему довелось участвовать. Его слова, его мнение дышали такой ненавистью к врагу, такой верой в нашу победу, такой верой в непогрешимость Сталина и его соратников, что он невольно заражал всех тех, с кем ему доводилось беседовать.

И многие, в том числе и Алешкин, считали, что комиссаром-то следовало бы быть ему, а не Барабешкину.

Особенно это мнение укрепилось у всех после того, как однажды, когда над лесом пролетело звено наших самолетов, капитан Барабешкин, выскочив из своей палатки солдатской каске, привезенной им с собой, стал бегать по расположению медсанбата с криком «воздух, воздух!» и требовать, чтобы были немедленно сняты все белые вещицы, выстиранные и развешанные по веткам женской половиной батальона, чтобы немедленно все прекратили чтение газет и книг, так как белая бумага демаскирует расположение части. Он требовал еще и еще чего-то как-то бестолково, сердито и грубо крича. Но самолеты улетели, Барабешкин убежал в свою палатку, а все недоуменно переглядывались и смущенно улыбались.

Люди сразу же изменили прозвище комиссара, оно было, как и все, вышедшие из-под острого языка Льва Давидовича, метким: Комиссар-воздухокричальник. Вслед за командиром и комиссаром медсанбата по служебной лестнице следует штаб батальона, возглавляемый уже известным нам младшим лейтенантом Скуратовым. В штабе было человек восемь разного канцелярского люда, с которыми мы еще познакомимся поближе по мере развития нашего рассказа. Следующими, собственно, основными подразделениями медсанбата были две роты.