Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 2 - [16]

Количество учащихся в церковных кружках стало катастрофически падать. И священники пошли на новое ухищрение, некоторых стали привлекать к участию в церковной службе, давая за это даже небольшое вознаграждение, а у кого имелся слух и голос, тех записывали в церковные хоры.

Алёшкин обладал хорошим слухом и довольно приятным и сильным дискантом, он знал ноты, так как при отборе музыкальных учеников в школе попал в их число, или, как тогда называли, комплект.

Мальчик любил музыку. К занятиям в музыкальной школе, однако, относился довольно небрежно. И хотя быстро усваивал заданное учительницей, но как следует отрабатывать, учить не любил, тем более что это и не всегда удавалось: этому мешали домашние работы, которых было немало, или кто-нибудь в доме отдыхал, или рояль был занят Яниной Владимировной. И он часто приходил в класс с невыученным уроком. После испытания его зачислили в соборный хор.

Участие в качестве певца церковного хора ему очень льстило, кроме того, давало кое-какие материальные выгоды: за пение xopа по приглашениям платили и, хотя на долю мальчишек-дискантов и альтов приходилось немного, львиную долю забирал регент, большую часть басы и тенора, кое-что попадало и им.

Соборный хор, лучший в городе, «зарабатывал» довольно много, и хотя пение обязывало посещать занятия кружка, но во всех отношениях эта неприятная обязанность окупалась.

У Стасевичей принятие мальчика в соборный хор восприняли как заслугу.

Причем особенно он вырос в глазах всей домашней прислуги. Теперь, если он не всегда успевал сделать всю возложенную на него домашнюю работу, то ее доделывали кухарка Луша или няня Маня, которая говорила:

– Борька-то ведь в церкви поет, ему некогда, не по улицам шлендрает…

А мальчишка хоть и не «шлендрал», но и в хоре время проводил довольно весело. Он быстро выучил все основные песнопения, молитвы и концерты; хорошо запомнил слова и вскоре уже почти в продолжение всей службы мог петь безошибочно, не заглядывая в ноты. Этим он снискал похвалу регента, и, что было, пожалуй, самым главным, попал в особую группу, которая сопровождала соборный причт при совершении различных богослужений: молебнов, панихид и т. п. вне церкви.

А именно это было интересно и выгодно.

В этом году в Темникове свирепствовали инфекционные болезни: было много похорон, панихиды служили часто. Всего в хоре находилось человек 60, это был не только самый лучший, но и самый большой хор в городе. А по приглашению ходила небольшая – лучшая часть его, человек двадцать-двадцать пять, в числе их состоял и Алёшкин. После службы хористов угощали чем-нибудь вкусным, платили и деньгами. В результате Борис наедался досыта дармовых угощений и имел всегда хоть маленькие, но свои «карманные деньги». Стасевичи против такого заработка своего приемыша не возражали.

Борису Алёшкину за период пребывания в хоре запомнились два случая. Один из них – это служба в пасхальную ночь. Мальчик и раньше как молящийся бывал на пасхальной заутрене, длившейся два-три часа, а в этот раз весной 1920 года он был непосредственным участником этого торжественного и красочного богослужения, одним из его действующих лиц. Он пробыл в церкви всю ночь и утро пасхального воскресенья. Второй произошел вскоре после первого. Через неделю в праздник Вознесения Господня соборный хор в полном составе пригласили в Санаксырьский монастырь для участия в торжественной службе, так как там этот праздник был «храмовым». Службу справлял архиерей. Хор провел в монастыре целые сутки, приняв участие в заутрене, ранней и поздней обеднях и молебне. За хористами из монастыря прислали несколько телег, в которые они и расселись тесными кучками. Регент и дьякон (из церкви Иоанна Богослова), певший в особо торжественных случаях в соборном хоре «октавой», ехали в отдельном тарантасе.

От Темникова до монастыря не более трех верст, он даже хорошо виден с крутого берега реки Мокши, на котором стоял город, но время было весеннее, дороги состояли из сплошного моря грязи, и вести хор пешком регент отказался. Забегая вперед, заметим, что монахи надули все-таки регента, лошадей дали только на один конец, предоставив хористам возвращаться домой как им заблагорассудится – попросту идти пешком. А это было не очень приятно: обувь почти у всех рваная, а у таких ребят, как Борис, по существу ее не было совсем, так как ботинки или сапоги с оторванными и кое-как привязанными веревкой или проволокой подошвами, со множеством дыр на всяких других местах, при первых же шагах по весенней грязи промокли насквозь, и ребята фактически шли босиком. К счастью, для всех это опасное путешествие прошло более или менее благополучно, серьезно никто из хористов не заболел.

Правда, кое-кто, в том числе почти все мальчишки, от холода и боли в замерзших пальцах к концу дороги уже по-настоящему ревели. Таким зареванным явился домой и Борис. Он был мокр и грязен, и едва лишь появился в кухне, как Луша, увидевшая его, причитая и ругая на чем свет «длинноволосых халдеев», как она в порыве злости назвала монахов, не давших лошадей даже для маленьких ребят, принялась раздевать его, чистить и отмывать от грязи, а затем загнала на печь и укрыла большим тулупом, где перемаявшийся «певец» вскоре и заснул. Вечером, докладывая хозяйке, как при возвращении из монастыря вымок и выпачкался Боря и что он сейчас спит и отогревается на печке в кухне, Луша рассказала и о плачевном положении его обуви.