Необычные люди и авантюристы разных стран - [63]

, – Каспар внезапно вспомнил, как тюремщик говорил, что в этом городе жил его отец; но все попытки решить загадку ни к чему не привели, и лорд Стенхоуп вернулся в Лондон, предварительно определив своего протеже в пансион доктора Мейера, в Аншпахе. Там, 14 декабря 1833 года, примерно за неделю до ожидаемого приезда лорда Стенхоупа Каспар Хаузер вбегает в кабинет своего воспитателя, показывает ему небольшую кровоточащую рану на левом боку и, как когда-то, лепечет по-детски: «Пошел в сад во дворе, – дядя, – с ножиком, – дал мешок, – поранил, – я убежал, – котомка там осталась.» Напрасно искали на свежем снегу в саду чужие следы: там были только следы ног Каспара Хаузера. Правде, на дороге находят котомку, но это была та котомка, которую уже видели у Каспара. Бедный юноша умирает четыре дня спустя от удара ножом в сердце.

Таковы подлинные исторические факты, и должно признать, что даже освобожденные от многочисленных романтических прикрас, они, тем не менее, остаются довольно удивительными. Но так же удивительна неспособность в течение семидесяти пяти лет обнаружить какие-либо сведения, касающиеся происхождения и детства Каспара Хаузера. Хотя нет, обнаружили вот что: в 1812 году, предполагаемом году рождения Каспара, великая герцогиня Баденская произвела на свет сына239, ребенок ночью умер, и медики двора в Карлсруэ якобы щадя чувства матери, отказались показать ей труп младенца перед тем, как похоронить его. А разве не мог этот ребенок вместо того, чтобы умереть естественной смертью, быть умерщвлен лицами, которым мешало его рождение? А разве не мог он быть таинственным Каспаром Хаузером? Именно эти вопросы уже в 1832 году задавал себе баварский юрист Фейербах, его-то, вероятно, и следует считать подлинным создателем «легенды» о Каспаре Хаузере. Его гипотеза была настолько неожиданной и захватывающей, что и поныне нет ни одного биографа Каспара, который не посчитал бы возможным придумать какой-нибудь довод в ее пользу.

Наряду с упомянутыми ранее достоверными фактами свидетельства современников предоставляют нам и другие, коими все биографы, похоже, пренебрегали вплоть до сегодняшнего дня, но, собранные воедино господином Лэнгом, они совершенно изменили смысл странного приключения, случившегося с Каспаром Хаузером. С одной стороны, абсолютно достоверно, что в полиции Нюрнберга неизвестный произносил лишь невнятные слова, что он боялся света и не выносил звона колоколов, но, с другой стороны, сапожник, увидевший его первым, и другие свидетели утверждают, что по пути в полицию он разговаривал с ними на хорошем немецком, прекрасно понимал их вопросы и нимало не страдал от света заходящего солнца. Затем, когда три недели спустя он был в состоянии бегло говорить и писать, факты, сообщенные им о своем прошлом, были настолько противоречивы, что это вызвало удивление в его окружении. Так, написанная им автобиография, несмотря на почти официальный характер документа, не содержит и пары строк, которые взаимно бы не исключали друг друга. Каспар сообщает в ней, будто жил в постоянной темноте, однако же тюремщик научил его читать, и он провел годы, играя с «синими и красными лентами», а из окна (всегда закрытого глухими ставнями) он видел «штабель дров, а выше – верхушку дерева». И как не предположить, что он смеется над нами, когда говорит далее, будто не разу за шестнадцать лет не слышал ударов грома? Он говорит также, что в первые дни после прибытия в Нюрнберг вид луны «вызывал в нем ужас». Но любопытнее всего, что постоянно его рассказ обнаруживает такое потрясающее невежество и такую ущербность, каких поначалу у него ни он сам, ни другие не замечали.

По единодушному мнению людей, близко знавших Каспара Хаузера, его основными чертами характера были болезненная тяга к вранью и еще более болезненное стремление привлекать к себе всеобщее внимание. По свидетельству школьного учителя Даумера, у которого тот долго жил, «ложь и желание обманывать стали для него второй натурой». Его последнему воспитателю, доктору Мейеру, также очень быстро надоело вранье Каспара, и он вскоре также перестал допытываться о чем бы то ни было. Живейший интерес лорда Стенхоупа сменился, в конце концов, уверенностью, что в словах юноши нет ни слова правды. После знакомства с фактами, приведенными господином Лэнгом, такая уверенность теперь возникает и у нас. Камера с закрытыми ставнями, тюремщик, не сказавший в течение пятнадцати лет ни слова ребенку, и который в то же время «всегда приказывал ему, что должно делать», неспособность ходить, незнание дневного света и звуков грома, – все это, очевидно, сплошное вранье, где грубо перемешаны абсурдность и противоречия, и которое возникло случайно в расстроенном мозгу истеричного молодого крестьянина, имевшего единственную мысль оказаться в центре внимания и заставить говорить о себе. Даже найденные при нем письма, по всей вероятности, им самим и написаны: как мы знаем, в них использовались разные шрифты, но в одном из писем сказано, что почерк Каспара «полностью схож» с почерком его таинственного сторожа и учителя.