Необычные люди и авантюристы разных стран - [25]

Ночью три французских патрульных драгуна обнаружили Лаукхарда у ворот крепости и доставили его к генералу Лобадеру, которому тот объявил, что республиканские принципы и ненависть к тирании заставили его покинуть прусскую армию. Генерал предложил ему стакан вина и спросил об обстановке в войсках осаждающих, и Лаукхард со своей обычной откровенностью поспешил предоставить различные сведения, уже готовый забыть о прусских «вознаграждениях», оттягивавших его карманы. После того, как мнимый дезертир опустошил бутылку во славу (и за счет) Республики, его проводили к депутату Дентцелю, какового он и нашел сидящим за столом в компании молодой и очаровательной дамы.

Сия любезная особа вначале предложила мне стаканчик ликера. После чего мы с Дентцелем завели беседу о пруссаках, об университетах Галле, Йены и Гиссена, о «вольнодумце» теологе Бардте91, страстными почитателями которого были мы оба, о Французской революции, об осаде и о сотне других, серьезных или приятных, вещах. Вскоре и генерал Лобадер присоединился к нам, и Дентцель, едва завидев его, закричал: «Вот, генерал, мой соотечественник Лаухард, славный малый, – я счастлив найти его вновь! Мы сделаем из него настоящего гражданина!»

Радушный прием депутата сразу же придал мне бодрости, а выпитое вино сделало таким болтливым, что мои новые товарищи были совершенно очарованы мною… Я остался обедать у Дентцеля и имел удовольствие познакомиться с генералом Дельмасом92, горячим молодым человеком. Гражданка Лутц, обедавшая с нами, была дочерью богатого мясника из Ландау. Она жила у Дентцеля и помогала ему коротать время в отсутствие жены, оставленной им в Париже, но я должен заметить, что она не была слишком строга или труднодоступна для гостей своего постоянного любовника. Он обменивался с ней весьма вольными любезностями, сдобренными грубостями, как у нас в Палатинате. Мы говорили, естественно, по-французски, так как оба генерала не понимали ни слова по-немецки. А поскольку я частенько употреблял старые выражения «monsieur» и «mademoiselle», то мои хозяева по-дружески укоряли меня, предупреждая, что отныне я должен обращаться к другим «гражданин» и «гражданка», равно, как и обращаться ко всем на «ты», включая и Лутциху, тут же начавшую мне тыкать.

Нигде я так живо не осознавал свое человеческое достоинство, как за этим столом, за которым я, простой прусский солдат, сидел рядом с депутатом великого французского народа и двумя дивизионными генералами… Дентцель пригласил меня заходить еще и на прощанье обещал позаботиться обо мне. Я не сомневался, что эта дружеская встреча вскоре приведет меня на гильотину.

И впрямь, чувства Дентцеля к новому «гражданину» переменились в худшую сторону с того момента, когда два-три дня спустя тот набрался наглости признаться в истинной причине дезертирства и даже был неосторожен до того, что вручил депутату предписание прусского принца, разрешающее солдату Лаукхарду вести переговоры и договариваться от его имени. Без сомнения, Дентцель очень серьезно воспринимал свои обязанности депутата и ни на минуту не соблазнился заманчивыми перспективами; исключительно в знак былой дружбы он пообещал Лаукхарду не рассказывать никому о его откровениях, при этом постоянно угрожая мнимому дезертиру огласить предписание, если тот когда-нибудь сделает хоть малейшую попытку служить интересам врага. Отныне бедняга Лаукхард пребывал в тоске и постоянном страхе, и можно без труда представить, что он почувствовал, получив однажды вечером приказ явиться к генералу Лобадеру, уже подписавшему в тот день постановление об аресте депутата.

Чудесным образом, сей последний имел представления о чести и «гражданском» долге гораздо более высокое, нежели его бывший товарищ по изучению теологии. Дентцеля заключили в тюрьму как подозреваемого в связях с осаждающими, но он ни разу не упомянул об истории с Лаукхардом, хотя это, погубив дезертира, доказало бы невиновность депутата. И Лаукхард не только не пострадал от ареста Дентцеля, но даже – как необдуманно сообщил нам – в то время, как его благодетель ожидал суда, сумел завоевать расположение генерала Лобадера, – вне всякого сомнения тем, что продолжать снабжать его секретными сведениями, касающимися немецкой армии.

В его «Воспоминаниях» есть отрывок, который прекрасно позволяет увидеть странную смесь противоречивых чувств в душе этого пройдохи: неосознанную симпатию к республиканским идеям, безумный страх быть пойманным с поличным и неизменное уважение к воинской дисциплине – едва ли не самой возвышенной форме морального долга. Однажды, в последние недели осады Ландау, французские офицеры, убежденные в «гражданской доблести» Лаукхарда (так же, как некогда его немецкие начальники в его преданности), спросили у него, не согласится ли он выйти из крепости и передать командиру идущей на подмогу армии сведения о положении осажденных. План не удался, но Лаукхард признался, что охотно взял на себя эту миссию. Вот как объясняет он поведение, которого следует придерживаться, если ему удастся избежать становящегося для него все более и более опасным соседства со своим слишком честным родственником, членом Конвента.