Необъявленная война - [31]

Сегодня, в пору великой безнаказанности, и у этих, наносивших удар, найдутся защитники: дескать, сводили счеты с ненавистным режимом, про­тивостояли всевластной Лубянке.

Полно! Активисты в своей гнусности не уступали режиму. Их поведе­ние, поступки попахивали предательством, особенно мерзким в роковой час. Предательством не только народа, но и своих близких, сыновей, истекавших кровью на передовой. Даже тот, кто имел оправданные претензии к власти, сейчас неоправданно суетился, полагаясь на благосклонность гестапо. «Но­вый порядок» фюрера прельщал больше, чем порядочки, заведенные крем­левским отцом и учителем, который в войну флиртовал с западными дер­жавами, в угоду им строил из себя демократа, осуждал расизм. Они чувствовали: это игра, но не понимали степени ее вынужденности и лживости, предпочитая эсэсовскую прямоту фюрера.

Отец и учитель одержал верх, начал новую стадию коварной войны, и гипсовые бородачи, усачи снова заняли привычные места на письменных столах, этажерках, комодах. О проскрипционных списках, о листовках, предлагавших сдать Москву на милость победителей, вроде бы забыли. Но победа над Гитлером — выяснится с годами — была не столь безусловной победой над фашизмом, как рисовалось солнечной весной сорок пятого. Гер­манский национал-социализм, более откровенный, нежели сталинский, овладевал умами людей, вылезавших из щелей. На углу улицы Горького (Тверской) и Пушкинской площади, где полвека назад продавали газету с наивно предостерегавшей статьей, сегодня продают «Майн кампф».

В Станислав (теперь Ивано-Франковск) мне суждено было вернуться через двадцать три года. Изменилось не только название. Изменился вер­нувшийся. Он давно забыл о военном обмундировании, о пистолете, оття­гивавшем офицерский ремень.

Но не забыл о своем последнем выстреле. Отыскал в Ивано-Франковске это злосчастное место. Никаких следов давнего кафе, давней жизни. Около подъезда ларек — мороженое, пирожки с повидлом.

- Дякую. Большое спасибо.

Зеленый, умиротворенный город. Подметенные, свежеполитые тротуары.

Вечером распахнул окно гостиничного номера — тишина. Спустился на улицу. Пустынно. Однако никакого страха. Никто не ждет выстрелов. Бандеровщина — далекое вчера, плюсквамперфектум.

Но так думает приезжий. Да и то не всякий. Я все-таки относился к «не всяким». Хоть и не слишком сведущим.

Предстояло увидеться с однополчанами, среди них несколько близких. И отметить нашу скромную совместную победу.

В городе люди годами мучились с жильем. Мучилась и Анна Сергеев­на Королева, в прошлом старшая хирургическая сестра нашего медсанбата. Ей были обязаны мы все, кто прошел через палатку, служившую опера­ционной.

Анна Сергеевна смиренно ждала комнаты. Но очередь почему-то ее обтекала. В одном из писем ко мне намекнули: в Ивано-Франковске пред­почитают давать кров местным.

Мы, москвичи, накатали коллективную слезницу в ивано-франковский горсовет, но ответа не удостоились. Я написал секретарю обкома партии Виктору Федоровичу Добрику. Вскоре пришло известие: Анне Сергеевне выделена однокомнатная квартира в новом доме.

Я отправился на новоселье. Как полномочный представитель столичной группировки ветеранов дивизии.

Была у меня и еще задача — порасспросить однополчан о Саноке, о ра­неных.

На новоселье спорили о санокской истории, в обкоме партии, куда я за­шел поблагодарить Виктора Федоровича, мы почему-то разговорились о том, как редко удаются добрые дела и как легко получаются дурные.

Провожая меня по лестнице, один из главных обкомовских работников, в прошлом офицер 38-й армии, сказал, что он последний русский в этом партийном учреждении.

- Может быть, закономерно,— осторожно вставил я.

- Когда освобождали Прикарпатье, русских полегло больше всех. Вам ли не помнить?

- При освобождении Польши тоже. Но в их воеводских комитетах партии русские не попадаются. Навязанного Москвой военного министра, достойнейшего полководца Рокоссовского, пришлось отозвать.

- Ваши возражения, как говорят ученые, некорректны. Вы говорите о суверенном государстве.

- Суверенитет, положим, относительный.

- Все на свете относительно, — философски заметил собеседник. — У нас — семья единая, в основе — дружба народов.

Я не слишком уверенно сказал, что члены семьи могут по-разному смотреть на свои обязанности.

Собеседник, не проявляя энтузиазма, согласился. Разговор, однако, приближался к шлагбауму, запретной линии, и мы не собирались ее пере­ступать. Вероятно, обкомовскому работнику были известны настроения жи­телей. Но и я уже кое-что знал.

Самые верные сведения получил от Сережи Анисимова.

На фронте он, шустрый, смешливый паренек, был радистом у коман­дира дивизии. После войны я перетянул Сережу в редакцию армейской га­зеты, где он ночью записывал тассовскую информацию, диктуемую по радио.

Демобилизовавшись, женился, осел в Станиславе. Работал линотипи­стом. Заработал чахотку. Что особенно нежелательно, если ты привержен к водке.

Передо мной, когда мы разомкнули объятия, стоял седой, согбенный мужичонка, выглядевший старше своих лет.

О чем только мы с ним не переговорили в эти дни! У Сережи во всем определенность, свое твердое мнение.