Необъявленная война - [30]

Словно бы все решается процентным соотношением!

Решается, когда хочешь, чтобы решалось. Когда хочешь найти себя в жизни. Не расчетливое приспособленчество, но постепенное усвоение того образа жизни, какой назовут «советским», какой постоянно предполагает двойной отсчет и укореняется в тебе.

Сверх того — страх. Безотчетный, не признаваемый, но неотступный. Им поражены чуть ли не все. Капитан, предостерегавший на улице Станис­лава, — белая ворона. Да и он хитрил, ловчил, сбрасывая армейскую лям­ку. Разыграл на стрельбище целую комедию с пистолетом.

Самонадеянные отпрыски сорок пятого года, мы не отличались провид­ческим даром. Светлое будущее авансировалось такой ценой, что не хва­тало сил от него отказаться, не ожидая появления жареного петуха, осязае­мого приближения фашизма.

Полковнички, что распустили пьяные языки на поминках Майсурадзе, безобидные шалуны-шовинисты. Назавтра, протрезвев, отправятся читать лекции: дружба народов, ленинско-сталинское учение о национальном воп­росе. Имеют же они право на разрядку после такой напряженной пропаган­дистской деятельности?

Встречались мне «властители умов» и похитрее, поосторожнее, поци­вилизованнее. «С политическим кругозором».

Одного трезвого, как стеклышко (он вообще не пил, не курил, жил пра­ведно, пользовался уважением за нравственную свою чистоту), я услышал летом 1953 года.

Прошли считанные месяцы после смерти Сталина, а у нас, на восточ­ной кромке континента, многое круто менялось. Здесь было сосредоточено столько дивизий и армейской техники, сколько может понадобиться для вой­ны более масштабной, чем между Северной и Южной Кореей. Сунув Ста­лина в Мавзолей, Берию — за решетку, продолжатели пересматривали кое-какие планы отца и учителя. Мир на Корейском полуострове, отказ от вой­ны на Тихом океане предполагали немедленное сокращение дальневосточ­ных войск. Началась массовая демобилизация. У большинства офицеров, прошедших войну, ни кола, ни двора, иным до пенсии — полгода. А его — коленкой: «Пошел, пошел, диктуй адрес, куда литер выписывать...»

Я подумал: мой час. Рапорт о демобилизации в Военный Совет 5-й ударной армии, которая подлежала расформированию, телеграмма в Москву. Член Военного Совета тяжело поднялся из-за стола, вяло пожал руку: «Правильно понимаешь политику партии. Пойдем навстречу...»

- ...Кое-кто сейчас пытается пересмотреть политику нашей партии. Она вырабатывалась годами. Доказала свою верность, мудрость.

Это ораторствовал полковник на вечеринке, которую закатили медики гарнизонного госпиталя. Большинство из них увольнялось на гражданку. Однако трагедии в том не видели — не пропадут.

Пригласили знакомых штабников, политотдельцев. Гулянка по всем правилам: спирт, подкрашенный соком, миски с винегретом. Среди пригла­шенных и полковник, известный своей нравственной чистотой, выдающимся красноречием. Говорил он негромко, но его слушали и подвыпившие.

- Небось, радуетесь, что врачей-убийц выпустили. Справедливость восторжествовала, коллега на свободе, профессора читают лекции своим студентам.

- Так невиновные же. Мы по их учебникам учились.

- Какое значение имеет: виновные — невиновные? Политика дер­жится на авторитете партии и государства, на преемственности.

- Ради этого авторитета казнить ни за что ни про что?

Полковник снисходительно посмотрел на молодого, политически незре­лого терапевта. Ему жаль было этих докторов, бессильных постичь суть исторического момента.

Кто-то перебил полковника, напомнил про Ягоду, Ежова. Теперь — Бе­рия. Полковник с той же снисходительной улыбкой отмел замечания. Лишь обыватели воображают, будто деятельность «органов» направляется мини­стром, калифом на час. Ими руководит ЦК. Надо откорректировать линию, исправить неизбежные промахи, убирают одного наркома, сажают в кресло другого.

- Но с Берией, небось, не так-то просто,— не сдавались политически незрелые терапевты, хирурги и стоматологи.

Тут абсолютно трезвый полковник соглашался. Потому и встревожен обстановкой. Если начнут пересматривать политику, пересматривать дела заключенных, формально определяя: виновен — не виновен, откроют ла­геря, тюрьмы, он не в состоянии представить себе последствия, которыми тут же воспользуются США. Только этому не бывать. В партии, в армии хватит здоровых сил.

- Еще на фронте языки распускали: разговорчики про коллективизацию, тридцать седьмой год, сорок первый. Но кто-нибудь подумал, что произой­дет, если ослабить гайку? Дать волю всем, у кого камень за пазухой?..

В ненастный осенний денек сорок первого года одна газета дала статью «Люди из щелей» — о тех, кто с тайной надеждой ждет в Москве фюрера.

Фронт приближался. Тайность шла на убыль. Почти открыто жгли алые тома сочинений Ленина, сталинский «Краткий курс» в зеленой обложке, возле дворовых помоек под ногами хрустел битый гипс — осколки бюстов. Кое-кто из москвичей норовил вступить в завтрашнюю жизнь, оглядываясь на вчерашний опыт. Особенно их костерить не за что: приспособленчество вошло в плоть и кровь. Но иные — по моим тогдашним наблюдениям, их было негусто — шли гораздо дальше: распространяли нацистские листовки, по подъездам составляли списки «нежелательных жильцов», дабы вручить их новым хозяевам, демонстрируя верноподданничество, активность и рас­считывая на взаимопонимание. (Наблюдения беглые, однако чувство, буд­то нанесли удар в спину.)