Необъявленная война - [29]

После того дня с пальбой, с выстрелом из пистолета (он и сейчас у ме­ня на боку; я вызван в Москву телеграммой, оружие не сдавал) написано еще три рапорта. В последнем просьба разрешить обратиться непосредственно к министру. Таких просьб ни один начальник не жалует, более того — воспринимает болезненно. Выходит, он не в состоянии решить вопрос, и подчиненный со своими пустяками норовит лезть к вышестоящим началь­никам. Вплоть до министра, которому только и забот, что читать рапорты какого-то капитана.

Выполнив первую часть задания, полковники сменили гнев на милость, закурили «Беломор», предложили мне.

- Пришлось доложить начальнику Главного управления, — почти­тельно вымолвил правый полковник.

Начальник Главпура, когда ему доложили о полном собрании моих ра­портов, высказался в том смысле, что такого настойчивого офицера грешно отпускать из рядов вооруженных сил. Учиться желает? Правильно.

Мы с Дельфом лежали на боковой полке «пятьсот десятого» — поезда Львов — Москва, а в Москве уже определили мою участь, решили, где и чему мне учиться, оставаясь в вооруженных силах.

Полковникам велено побеседовать со мной и ввести в курс дела. Будучи крупными специалистами в области военного воспитания, они с ходу «сбили гонор» и «поставили на место».

Успешно завершив первую часть ответственной задачи, «полканы», довольные собой, вели себя чуть не по-братски.

- Поживешь в столице, культурки хряпнешь, в кино будешь ходить. Высшее образование приобретешь, Военно-политическую академию кон­чишь. Нас, темных, заменишь.

Последний пункт, касавшийся замены «нас, темных», вызвал несогла­сие левого полковника, в душе карбонария.

- Мы еще тоже кое-чего стоим, послужим Отечеству.

Мне сделалось жалко этих полковников. С одной стороны, высокие начальники, уверенно шагающие по бесконечным коридорам серой махины на Гоголевском бульваре; в командировке, приехав в часть, каждый из них — царь и бог. Но «царь и бог» пребывает в вечном страхе перед своим начальством, перед супругой, готовой чуть что — настучать на благовер­ного, сигнализировать насчет «аморалки» или какого-нибудь вольного сло­вечка.

Только и вздохнет полной грудью, вырвавшись на инспекцию в войска. Урвет вечерок, запрется в номере кэчевской гостиницы, прихватив пол-лит­ра и официантку из военторговского буфета...

Через три года мне суждено будет убедиться в снисходительности соб­ственного взгляда на полковников с Гоголевского бульвара. Возможно, правда, теперь мне встретились другие обладатели барашковых папах. Братья по крови тех, что беседовали со мной.

На поминках по Арчилу Семеновичу Майсурадзе (он после войны был инспектором в Главпуре) сослуживцы, собравшиеся в квартире покойного на Ленинградском шоссе, 14, основательно выпили, расстегнули мундиры с золотыми галунами. Заговорили.

- Арчил был, конечно, грузин, но человек — правильный.

- Какой же правильный, когда водку с нами не пил...

- У них свой обычай.

- ...хотели их обычай. Служишь в русской армии, соблюдай наши обычаи. Или вались...

- У нас армия интернациональная, дружба народов.

- Иди ты со своим Интернационалом...

- Все-таки, братцы, грузины лучше армяшек, лучше чечмеков.

- Но уж не лучше русских. К примеру, товарищ Сталин.

- Он не грузин, он горец.

Еще тяпнули, крякнули. Забыв о поминках, спели «Распрягайте, хлоп­цы, коней» и «Я другой такой страны не знаю».

Продолжили обсуждение национального вопроса уже на новом витке.

- Может, у Арчила было что хорошее, но говорил с акцентом. — Об­личитель передразнил: — «Ви мне ету висоту должны взять».

- Товарищ Сталин на самом деле русский. Происходит от русского поэта девятнадцатого века — «Неистового Виссарионовича». Царь сослал поэта на Кавказ. Там уж...

- Что ни говори, братцы, все они, грузины, армяшки, хохлы, иудеи на один салтык, всех бы их со святой Руси к ...

Каково-то было Арчилу Семеновичу с его гордостью находиться в та­ком окружении, подумал я, не веря ушам своим. Еще понял, почему в пред­смертные дни, лежа в лефортовском госпитале имени Бурденко, он повто­рял: «Только пусть они не являются».

Вспомнилось словечко Станиславского капитана с пробором — «гитлеризация».

Воспоминания воспоминаниями, но напрашивается лирическое отступ­ление с уклоном в исповедь. Попытаться, не ища оправданий, объяснить собственную раздвоенность. На удалении она более очевидна, чем в былые дни.

Природная доверчивость, изначальное предпочтение тексту перед под­текстом, строчкам — перед содержанием, спрятанным между строк. В этом справедливо упрекали друзья с давних пор.

Но такое объяснение звучит чуточку наивно и слишком красиво. Кра­сивая правда о некрасивых временах не всегда убедительна.

Однако увидеть их неприглядность мне подобно большинству вернув­шихся с войны было трудно. Слишком многое оставалось дорогим, близким. Отрицательное как бы уравновешивалось положительным. Воинская испол­нительность, когда приобщаешься к ней чуть ли не в младенческом возра­сте и годами находишься в сфере ее действия, приучает не столько к щел­канью каблуками, сколько к восприятию сущего как наиболее разумного.

Неразумность, успокаиваешь себя, преходяща, эпизодична, историчес­ки, вероятно, неизбежна. На любого негодяя с офицерскими погонами, будь то стяжатель, трофейщик или шовинист, приходится десяток тебе извест­ных — свободных от этих пороков.