Необъявленная война - [28]

И — гром средь ясного неба: поляки должны покинуть советскую тер­риторию, срок такой-то.

Коля и Ванда растеряны, убиты. Но им дают совет — получить бумагу о том, что Ванда украинка. Как во время войны еврейки старались добыть документы о своем польском происхождении. Сунуть тому-то и тому-то, все будет «о’кеюшки».

Ванда с надеждой восклицает: «Лапувка!».

Опытный штабник Коля успешно провел операцию. Семья уцелела.

Коля умер в начале восьмидесятых в Ленинграде. Давно обрусевшая Ванда, сохранившая, правда, польский акцент, растит внуков. Иногда от­правляется погостить к сестре в Лодзь.

Пан Стефан, уныло подкручивая усы, признался мне, что ему извест­ны способы, позволяющие остаться в Станиславе, где он родился, где по­хоронен его отец. Но для липовых справок на четырех человек (кроме него, жена, мать, дочка) надо заплатить уйму денег.

- Кафе дает доход? — осторожно спросил я.

Хозяин уверен: новая власть прикроет кафе. Русские коммунисты, ему доподлинно известно, не признают частной собственности, приватной тор­говли.

- А польские?

Пан Стефан пожал плечами: в Польше не спешат вводить колхозы, ча­стные лавчонки покамест не прихлопывают.

- Однако в Западной Украине тоже еще нет колхозов.

- Бандера не дает.

Подобно всякому поляку, пан Стефан относился к Степану Бандере враждебно. Но любил подчеркивать: бандеровцы — это одно, украинцы — другое. Непременное тому подтверждение: у него лучший друг — украинец.

Бандера внушал ему и уважение ожесточенным противодействием вла­сти, которая отвергает частную собственность и предпочитает колхозы. Они были равно ненавистны западным украинцам и полякам. Однако такое сов­падение не пересиливало национальной вражды, доводящей до взаимного истребления. Хотя в Бещадах изредка случалось, что отряды польских и украинских националистов сообща выступали против властей и Войска Польского.

Но об этих единичных эпизодах я услышу гораздо позже, когда займусь историей генерала Вальтера-Сверчевского.

Сейчас я кейфую в Станиславском кафе размером с кабинет зубного врача, прихлебываю кофе и не подозреваю: вот-вот наступит одна из ре­шающих минут моей жизни. Буду о ней помнить до последнего дня.

Сперва доносится взрыв гранаты. Пан Стефан настораживается, встает.

После взрыва короткие автоматные очереди, одиночные выстрелы.

- Щелянина! — хмуро бросает пан Стефан и направляется к две­рям. — Стрельба!

Парочка за соседним столиком не обращает внимания на приближаю­щуюся пальбу. Привыкли.

Сквозь распахнутую дверь я вижу: паника овладевает улицей. Люди мечутся на тротуаре. Женщина с плачущей девочкой вбегает в подъезд,

Я направляюсь к двери, машинально расстегивая кобуру.

Все, что я сейчас делаю, делаю машинально. Досылаю патрон в пат­ронник. Фиксирую происходящее.

Люди жмутся к стенам домов. Мостовая пуста. По ней в сторону вок­зала бежит человек. Рубаха разорвана. В руке дымится пистолет. Он бьет, не целясь, освобождая себе путь. Уходя от настигающей погони.

Я выбегаю на мостовую.

Он поднимает пистолет до уровня глаз, невидяще нащупывает меня. Но я опережаю. Стреляю в воздух.

Он бессильно опускает руку. «Вальтер» падает на булыжник.

Сзади на беглеца наваливаются.

Я сую свой ТТ в кобуру и, не оглядываясь, быстро ухожу. Не обора­чиваюсь на крик: «Товарищ капитан, товарищ капитан!..»

Валитесь все...

- Вы что себе позволяете?! Хотите свои порядочки установить в воо­руженных силах!

- Да плевать он хотел на вооруженные силы, ему всего дороже лич­ные интересы!

В узком кабинете на Гоголевском бульваре, вдоль которого растянулся наш родимый Пентагон, два сидевших друг против друга полковника наки­нулись на меня, едва я переступил порог: «По вашему приказанию явил­ся...»

- Являются только святые. А вы... стыдно сказать.

Я стоял навытяжку посреди тесной комнаты. Два полковника с двух сторон насели на меня — готовы стереть в порошок.

Предсказания бледнолицего капитана, кажется, начинают сбываться. За дверью, когда выйду, подхватят под белы руки — и через десять минут площадь Дзержинского. До Бутырок минут пятнадцать, надо поворачивать на Пушкинской. Предпочел бы Бутырки. «...Ближе к милому приделу». Маме легче носить передачи. Она живет в трехстах метрах от пересечения Новослободской и Лесной улиц, где высится серо-красная громада Бутырок с тюремной мебельной фабрикой, с тюремной больницей.

Здесь, под сенью Бутырок, прошло наше детство, детство мальчишек знаменитого Курниковского дома (Новослободская, 14). Здесь каждый ка­мень меня знает.

Пока я, напуганный, призывал на помощь трогательные воспоминания, надеясь таким образом унять страх, полковники — перед одним лежало мое «личное дело», перед другим — сцепленные проволочной скрепкой бумаж­ки, по-видимому, рапорты, — сменили регистр. Правый кивнул на пустую­щий стул, а левый, напомнивший, что являются только святые, я же при­надлежу к разновидности, какую назвать стыдно, добавил:

- В ногах правды нет.

Привет незабвенному майору Спицыну Филиппу Тимофеевичу, привет, привет.

Сев, облегченно вздохнув, постаравшись сосредоточиться, я начал раз­мышлять.

Полковникам поручено побеседовать со мной. Сперва вливание, по­том — задушевные разговоры. Методика известна, оригинальностью не от­личается. Тема беседы — рапорты.