Необъявленная война - [3]

- Бандеры,— припечатал друг.— Вчера в девяносто шестом одного раненого офицера кокнули.

- Они вроде не против нас.

- Вроде Володи, а раненого ночью топором по черепу... Такая вот война начинается...

С того знойного дня имя Степана Бандеры возникало довольно часто. «Такая война» становилась реальностью. Только началась она гораздо раньше. Командиры — в прошлом пограничники — вспомнили, что в ию­не сорок первого вооруженные украинские националисты, называвшие сво­им вожаком Степана Бандеру, из засад, с чердаков поливали пулеметными очередями отходившие советские части. Тогда они не считали красноар­мейцев «доблестными»? Теперь считают? Изменилась тактика? В то­гдашних планах Бандеры нашим солдатам отводилось одно место, теперь — другое? Тогда они выступали союзниками Гитлера в борьбе против Крас­ной Армии, теперь предлагают союз с Красной Армией против Гитлера и Сталина?

Интересно: нападают ли на немцев? Должны бы.

Цель у них — самостийная Украина.

Насчет цели ясности не было. Но вскоре она начала прорезаться. Ког­да меньше всего ее ждали. Выявлялась цель и постепенно средства.

Перед началом завершающего этапа летнего наступления нашу диви­зию выведут во второй эшелон, на переформировку. Полки и штабные под­разделения вольготно разместятся в богатых селах к востоку от Корца.

Лейтенант (точнее старший лейтенант, наконец он разжился звез­дочками и привел погоны в соответствие с воинским званием) вместе со своим начальником, ответственным редактором многотиражки, у которого было на одну звездочку больше, помещались в хате настолько просторной, что и название «хата» здесь не совсем уместно. Это был дом с множест­вом комнат, предназначенный для семьи, привыкшей к городскому укла­ду, к добротной мебели. Признаки многолюдности семьи остались (напри­мер, несколько кроватей), но обитала здесь сейчас лишь пожилая чета.

Жаль, что я запамятовал их имена, а придумывать не хочется. И лиц не помню.

О хозяине кое-что запомнилось. Седые, аккуратно подстриженные спе­реди и на висках волосы. Каждое утро он совершал процедуру бритья. Намыленной рукой долго втирал густую пену в худые щеки. Потом рас­крывал бритву и методично правил ее на широком солдатском ремне. За­вершив эту стадию, вырывал из головы волос, прикладывал его к свер­кающему лезвию и дул. Одного дуновения доставало, чтобы рассечь волос.

В завершение процедуры специальным белым камнем останавлива­лась кровь в местах редких порезов. Лицо протиралось душистой жид­костью из граненого флакона, долго сохранявшей свой запах, более бла­городный, нежели у нашего тройного одеколона.

Это ежедневное ритуальное бритье наводило на мысль, что крестьян­ская жизнь здесь отлична от жизни в Курской области, на Смоленщине и под Житомиром, что и война здесь какая-то другая.

Почему, однако, другая? Насколько?

Сперва хозяева отнеслись к нам настороженно. Проявляли умеренное гостеприимство людей, знающих, что постояльцы не нуждаются в приглашении. Но достаточно быстро установилось взаимное расположение. Хо­зяин ласково смотрел на моего начальника, не переставая удивляться: до чего похож на его сына! Надо же — такое сходство!

Сына угнали немцы. Как почти всех молодых мужчин этого села. Да и окрестных тоже.

И впрямь на деревенских улицах встречались женщины, ребятишки легко устанавливали контакт с красноармейцами. Особенно с шоферами. Но мужчины попадались редко.

В нашем временном доме, в комнате, служившей нам спальней, на оклеенной яркими обоями стене висели, как и в русских избах, за стеклом, в общей раме многочисленные фотографии. Одни были тронуты желтиз­ной, другие — с притуманенным фоном — выглядели, словно сделанные совсем недавно. Бравые усатые старики, красавицы с густыми бровями, тщательно уложенными волосами, девушки в беретах тридцатых годов, солдаты в касках времен Австро-Венгерской империи, подофицеры в «кон­федератках».

Хозяин, заметив мой интерес, охотно пояснял, кто кем ему или жене доводится. Часто звучало словечко «швагер». То есть свояк.

В языке чувствовалась близость Польши. Самогон называли «бимбером». Хозяин гнал его на совесть, из патоки. Жбан с почти прозрачной жидкостью охлаждался в погребе.

Обедали по-домашнему. Хозяйка к нашему пайку прибавляла свои за­пасы. Варила густой борщ, пекла пампушки, жарила шкварки.

Захмелев, хозяин рассказывал семейные истории. Иногда получалось, будто у него два сына, иногда — сын и дочь. Возможно, впрочем, и я пос­ле бимбера что-то путал.

Обедали долго, вставать из-за стола не хотелось. Но я чуть было не испортил эти благословенные часы.

Однажды, находясь в стадии легкого послеобеденного подпития, при­нялся снова рассматривать фотографии и обнаружил в зазорах между ни­ми что-то нарисованное. Трезвому и в голову не пришло бы проявлять повышенный интерес к едва различимому контуру. Но хмельная любозна­тельность побудила осторожно снять раму со стены, положить на кровать и, без труда отогнув длинные гвозди, вынуть картон, который прижимал фотографии к стеклу.

Во всю высоту тонкого картона на розовом фоне был напечатан се­ребристый трезубец. В нижней части гравюры — три профиля, портреты почти по пояс. На одном обычный пиджак, второй с вислыми усами, в рас­шитой украинской рубахе, на третьем — офицерский мундир вермахта.