Необходимей сердца - [45]

В вокзальной электричке опять повезло — заняли сидячие места. И теснота не раздражала, а радовала Андрея. Короткая ссора с женой показалась ему мелкой, ничтожной, недостойной его. Он миролюбиво посмотрел на Ольгу и улыбнулся ей. Она ответила доброй, извиняющейся улыбкой. Дачный ветер врывался в окна, звал позабыть обо всем грустном, и Андрей подумал, что он выветрит из них сор прошедшей перепалки.

И деревья за городом были шире и выше своих худосочных городских собратьев. Особенно высоко поднимались тополя, закрывая небо, призывно звеня листвой, словно хотели, чтобы люди жили, как деревья, — без зависти, зла и тщеславия.

Ольга заметила, что у людей вокруг появилось какое-то детское выражение на лицах. «Должно быть, это оттого, — решила она, — что в городе отвыкаешь от этих речушек, от полей и настоящего леса, кажется, что они где-то далеко-далеко, а они совсем рядом. И правильно сделал Андрей, что вывез меня из города». И она благодарно посмотрела на мужа.

Окна дачи величественно осматривали округу. Через несколько шагов после того, как они увидели дачу, Андрей сказал Ольге:

— Как глупо, что мы поссорились.

— Да, — отвечала она, опершись на его руку, демонстрируя этим, что не просто согласилась с ним, но и всем существом своим считает, что он прав, и с благодарностью, что именно он первым предложил забыть ссору.

Когда они шли дачной улицей, из многих домов слышалась музыка. Пели и Пугачева, и Леонтьев, и Пьеха, и «Веселые ребята». И голоса их, заглушающие пение птиц, были странны: точно люди приехали на дачу затем, чтобы послушать эти увядающие от многократного пользования песни.

Или людям не о чем было говорить с природой?

* * *

Ирина Сергеевна увидела, что молодые супруги подходили к дому счастливой походкой, и вышла им навстречу, вспомнив слова сына, что она излишне холодна с Ольгой. Ее походка как бы говорила сыну: вот видишь, как ты не прав, цени же свою мать и знай — что бы она ни делала, все она делает для тебя.

— Оленька, — она поцеловала сноху в щеку, потом прижалась щекой к лицу сына. — Как вы доехали?

И покатился дачный день. Павел Павлович, которого Ирина Сергеевна называла «Пал», предложил пойти в лес, и все шумно согласились. Пока Ольга и Ирина Сергеевна мыли посуду, Андрей и Пал Палыч курили на воздухе.

— Как у тебя диссертация? — спросил отец.

— Нормально.

— Виктору Матвеевичу звонил?

— Звонил.

— Без проблем? — отец пользовался современной молодежной терминологией, чтобы и в общении со своими молодыми сотрудниками идти в ногу со временем.

— Без проблем.

— Это хорошо. Это был лучший вариант.

— Я понял.

— Виделся с ним?

— Да, заехал к нему на работу.

— А, — улыбнулся отец. — Видел его кабинет?

— Настоящий зал дворянского собрания в провинциальном городе — не меньших размеров.

— Даже не в провинциальном, а в губернском, — Пал Палычу понравилась мысль сына. — Виктор Матвеевич уже девять лет в этом кресле — и попробуй сдвинь с места. Крепок мужик. Эту связь, сын, надо держать. Я познакомился с ним, когда завгаром назначили, и с тех пор его машину в порядок всегда привожу сам, лично.

Пал Палыч говорил и жил так, словно никаких проблем, кроме его жизни и жизни его семьи, не было на земле. И, открывая порой газету, читая об убийствах, войнах, голоде, он воспринимал это все как-то отстраненно, как будто ничего подобного нет на свете и уж конечно же ничего этого никогда не случится с ним самим.

— Ты должен пойти далеко, гораздо дальше меня. Понимаешь? Должен пойти! Обязан! У тебя есть ум, теперь нужно выработать хватку. Для этого необходимо избавиться от сентиментальности. А ты — я наблюдаю — сюсюкаешь с женой. И связи, повторяю, связи — это как смазка для лыж. Не нашел нужной мази — проиграл соревнование. И помни — всегда береги себя, главное — не работа, а здоровье. Будет здоровье — будет все. Не ввязывайся в ссоры на работе, тебя подставят — ты виноват, а они в сторонке. Помни всегда, ты у нас один, и береги себя, в какие бы обстоятельства ни попал. Если ради собственной жизни нужно предать — предай, но сбереги себя. В тебе вся наша жизнь.

Устав от такой длинной тирады, Пал Палыч включил приемник. Он был доволен своим сыном и через это — собой, своей женой, женой сына. Все шло так, как он хотел. Вот Ольга родит — и с внуком понянчится с радостью. Он был счастлив, что их род продлится.

Андрей подумал, что ребенок — особый банк, куда родители вкладывают деньги, заботу, любовь, чтобы вернуть в старости затраченное с процентами.

Андрей вспомнил, что, когда он приносил в дневнике четверку или, не дай бог, тройку, отец переставал замечать его. И сын становился невидимкой. Он боялся громко наступить на половицу, боялся сказать слово. Нет, отец никогда не ругался. Только сын научился читать, Павел Павлович повесил над его письменным столом отпечатанные на машинке правила. Подъем в семь, душ. Зарядка. Завтрак. Школа. В школе внимательно слушать учителей. Не говорить громко. Не пачкаться. Никогда не говорить ни с кем о том, что происходит дома. Из школы — сразу домой. Отдых — тридцать минут. Английский. Прогулка — час сорок. Уроки. Чтение. Сон. По такому распорядку прошли десять лет жизни Андрея. Он быстро привык к ним, но никогда не мог привыкнуть к отчужденности, с которой товарищи по классу относились к нему. В институте было то же отчуждение. Только Ольга поняла его незаурядную душу и стала его женой. Раздумывая над детством, он приходил к выводу, что такой жестокий распорядок дня — прекрасная черта биографии великого ученого. Но он не станет великим — это он мог понять. Что же получалось? Он не видел детства из-за частокола школьных забот, не видел юности из-за леса формул. И компенсировалось это всего лишь усиливавшимся с годами чувством обособленности. Похвалы учителей уводили от школьных обид в возвышающую, радостную мысль, что он особенный, а все остальные похожи друг на друга. И бивали его — случалось, тут надо отдать должное отцу — он сразу шел в школу, не к учителям, а прямо к директору, звонил в роно — учеников наказывали. Но государство детства — автономное государство, взрослые наивно думают, что владеют им, знают его законы. Отношение взрослых к детям всегда таково, словно они никогда не были детьми. В институте он понял главное — у него нет страсти к учебе. Нет одержимости познания: ведь настоящий ученый стремится к знаниям, как голодный к пище. И, поняв это, Андрей чувствовал в себе все большую пустоту, которую нечем было заполнить. Он старался забыть о ней и, бывало, забывал надолго, но в самые неподходящие моменты она возникала в нем и напоминала о себе. Он не говорил о ней даже Ольге, сознавая, что она его не поймет. Нет, я не ученый, я мученик науки, не раб, но слуга. И когда он все это в себе открыл, то заметил это и в других людях и удивился — многие коллеги относились к науке лишь как к средству существования, главными для них были увлечения — одни собирали марки, другие — картины авангардистов, третьи — болели вернисажизмом, четвертые — ничего не хотели знать, кроме молодых жен, пятые — увлекались дачей, шестые — автомобилем. Те же, кто занимался наукой от души, не имели времени ни на что другое. Андрей искренне завидовал Вадиму Семернину — тот был, пожалуй, самый талантливый из его круга. Что-что, а талант Андрей чувствовал издали, как самого близкого человека, — ближе матери, ближе жены, этому научила его зависть, которую он скрывал даже от себя. Если бы на каком-то высшем суде ему сказали, что, лишившись матери, отца, жены, он обретет талант, настоящий талант, а не талантишко, — он бы согласился на эти жертвы.