Необходимей сердца - [19]

— Пойдем, Мил, — в тот же миг Ольга поднялась со скамьи.

Подруги отошли к костру, встали друг против друга. Под песню «С голубого ручейка начинается река» они, как дети, двигались вокруг костра, плохо подчиняясь ритму песни. Ноги не слушались их, выходило смешно — как у детей.

Матвей боялся, что после Ольга не сядет на прежнее место. Она села. Он снова положил руку ей на плечо. Матвею представлялось, что все видят его жест и осуждают его. Ему хотелось погладить плечо Ольги, он смотрел на ее лунные волосы и мысленно перебирал их, гладил.

— Матвей, — мягко сказала Тося, в темноте блеснула оправа ее очков, — разломал бы ты ящик, ты ведь все-таки мужчина. Добавь костру съестного.

Подзадоренный ее словами, он отошел от скамьи. Ящик — сухой и старый. Матвей быстро разломал его и видел себя сильным, значительным, будто сделал трудной дело, с которым никто без него бы не справился. Костер вспыхнул, собрав последние силы. И все-таки темноты было больше. Костер сопротивлялся из последних сил, но темнота стояла на своем, ей хотелось занять весь лес. Скоро огонь стал уменьшаться, языки хотели подняться вверх, но тьма давила на пламя все сильнее, и костер затих. Лес сразу как-то опустел.

— Пора, девочки, баиньки, — Тося встала и лукаво поглядела на скамью: оставайтесь, мол, оставайтесь, каждому свое.

Матвей испугался: а вдруг и Ольга встанет сейчас и уйдет? Он обнял ее, словно хотел удержать. Она не ушла… И Мила, ее подруга, уходя, оглядывалась, звала ее глазами. Быстро исчезли голоса говоривших, будто ночь несколько минут разговаривала сама с собой голосами людей.

Матвей сел на скамью рядом с Ольгой. Была самая густая тишина, какая выпадает ночью. Ветер спал, и не скоро утро начнет леденить, бросать на ветки и траву капли света. Матвей наклонился к Ольге и увидел ее удивленные, широко раскрытые навстречу его взгляду глаза.

— Спасибо, что ты не ушла. — Она улыбнулась. — Я очень рад, что ты осталась со мной, — честно говорил Матвей. — А днем на поляне я очень хотел к тебе подойти…

— Я это заметила.

— Правда? — удивился он, и волна счастья пробежала по нему. Он засмеялся — ему стало легко, после того как он признался ей, что давно заметил ее лицо.

Он наклонился к ней, погладил щеку, еле касаясь кожи указательным пальцем, и она с особенной доверчивостью прижалась к нему. Он гладил ее волосы, руки его утопали в них, он взял прядь и поцеловал. Волосы были мягкие и очень тонкие. Близость и темнота перекинули между ними мост понимания, и мысли переходили по нему без помощи слов, которые, быть может, только мешают людям. Он слышал, как под мягкой нежностью ее кофты колыхалось сердце. Мечталось, что он знает Ольгу давно.

Он говорил о лагере, о кинофильме, который показывали здесь в последний раз. Прошло много хорошего времени.

— Холодно, — по-детски просто сказала она и повела затекшей шеей.

Он сильно прижался к ней, мысленно выворачивая для нее тепло из каждой своей клеточки.

— Ой, ой, ой, дай вздохнуть, — лес осветила ее улыбка. Она поежилась, потерла ладонью о ладонь.

— Сейчас тебе будет тепло. — Он стянул с себя свитер. Свитер проглотил ее.

— Ты похожа на медвежонка.

Что такое счастье? Оно всегда неожиданно. Оно очень редко приходит с той стороны, откуда его ждешь. Счастье — когда не хочешь променять идущую минуту ни на какую другую ни в прошлом, ни в будущем, каким бы прекрасным оно ни казалось. Счастье — когда о счастье не думаешь.

Ночь исчезла незаметно, выпала роса — словно невидимо прошел дождь. Спали птицы в высоких, многоэтажных деревьях. Матвею показалось, что разреженный, как бы стесняющийся появиться, свет раннего утра разбудил деревья, небо, траву и даже скамью.

— Пора, — выдохнула Ольга.

— Не уходи.

— Уже утро. Сколько времени?

— Я не хочу знать, сколько времени.

— Наверное, около трех.

— Может быть.

— Надо идти, Матвеюшка. Нужно немного поспать.

— Мне совсем не хочется спать.

— У тебя слипаются глаза. — Она прижала кончик пальца к его носу.

Днем, утром — время ощутимей, чем ночью. Была скованность в словах, вспомнилось, что они знакомы лишь несколько часов. Ночь сглаживала неровности слов, утро обнажало их.

— Я, наверное, растрепа? — она провела рукой по волосам. — Растрепа, да?

— Ты самая красивая растрепа.

Она рассмеялась и потянулась, и смех ее разбудил самую чуткую птицу, и та осторожно попробовала голос.

Стога тумана лежали в поле. Туман казался очень плотным, и хотелось потрогать его рукой.

Калитка была так близко от скамьи!

* * *

В этот день и небо не было равнодушным. Только дети легли после обеда в постель, пошел замечательный дождь. О, давно не видел Матвей такого дождя! Огромные капли разбивались о землю, медленно разливаясь, проталкиваясь сквозь поры в глубь земли. Капли страшно стучали о подоконник, привораживая взгляд мгновенной жизнью прозрачных маленьких тел, казавшихся живыми.

Можно всю жизнь смотреть на дождь, думалось Матвею. Во всех хаотических на первый слух звуках симфонии дождя гармоническая связь проступала незаметно, тянула к себе сердце неназываемой силой.

Дождь давал уверенность, что во всем вокруг есть порядок: и ромашка за окном растет только так, как должна расти, и на своем именно месте, и угольно темневшая готическая ель именно такой должна быть, какая она есть, до последней иглы, до мельчайшего изгиба веточки, и даже камешки жалкие тоже лежат на дороге не зря, а подчиняются строгому закону, не известному человеку. И чем больше у человека сухих, отрывочных знаний о природе, чем больше уверен он, что все глубже познает ее, но чем меньше влияют законы науки на нравственность, на совесть, тем все дальше от человека уходит тайна этого закона, и кажется, глядя на дождь, что закон этот никогда не выразят формулы!