Необъективность - [70]

С другой стороны, от дорожки за клёнами разбрелись небольшие кусты, они и трава там, как паутинкой, были подёрнуты жёлтым отблеском солнца. Опять и опять внимание притягивал воздух, кружил голову и опьянял, более, чем летнем утром — грань той страны по ту сторону сна, перед последним дыханием лета. Дорожка, упираясь в уже нешуточный лес, забирала к гостинице вправо, и он решил срезать, сошёл на тропу, ведущую к уже недалёкому зданию. Подходя к гостинице, он замедлил шаг, поднял голову, глядя на серые тихие окна и красный кирпич между ними, сплошные балконы по стенам. Он обогнул угол, увидел две-три легковые машины у входа, две прочных зелёных скамейки возле усыпанных сосновыми иглами теннисных кортов.

И в вестибюле опять никого — за стойкой горела настольная лампа, да в углу сменял образы телевизор. Он оглянулся и, сняв с плеча, положил сумку на кресло. Напротив конторки во всю стену холла шли фотографии — река и скалы, и сосны. Вошла администраторша, он даже вздрогнул. Он давно привык к таким ритуалам — через минуту она посмотрела уже на него, а ему было почти безразлично — если нет мест, он уедет. Через стеклянную крышу было видно отдалённое небо, под ней росли в бочках пальмы. Двери номеров выходили на галереи, залитые бледным неоновым светом. Он вошёл в комнату, ноги гудели. Стены, сплотившись, хранили здесь мир-отстраненность. Не для того, чтобы лечь, а чтоб полнее обжиться, он стал расправлять постель, с наслаждением вбирая её свежий запах — белый прямоугольник простыни — он чуть тяжёл, ты раскрываешь его, раз, другой, и он, как будто бы рвётся, сразу становится легче, огромней, гладишь его — он шершавый.

Он вышел под свет на балкон в тихий шум сосен, опёрся локтями о стальной уголок края ограды. Здесь было лучше всего за последние годы. Находясь на одном уровне с ним, кроны сосен заметно сужали обзор, почти везде заслоняя собой горы и горизонт, но, не говоря о пространстве вверху, большой объём был и снизу, ниже растрёпанных лап тёмных сосен. Ему хотелось склониться, из-под ветвей рассмотреть совсем близкую реку, за ней белеющий город, только он знал, что не выйдет. А глядеть внутрь — там понятно. Все эпизоды из прошлого — он находил в них оттенки себя, теперь они — как листва в этой яме внизу, куда её сдуло ветром.

Всё в его истории, будто на ноты, ложилось на ряды картинок — тех, что он сам и увидел. Нужно сложить все детали. Он уходил, «парадокс близнецов» — не он один, через него всё ушло в неизменность. Эта его непонятная «цель изнутри» — он сам один должен что-то. Нет никакой ностальгии, напротив — памяти было действительно много, и он застыл в этой массе, но, если взять даже пусть небольшую цепочку событий — всё это было в одном направленьи.

Он стал смотреть вниз на землю. Там была жёлтая травка, полуприкрытая сетью сосновых иголок. Оттуда вверх поднималось тепло и запах хвои, и где-то там, жили слабые звуки, как в лесу всякая мелочь. Видимо, невдалеке, на лугу паслись лошади, и лёгкий отзвук их ботал, порой забредал и сюда, пролетал, что-то ища меж деревьев. На миг он даже представил себе, как эти лошади поднимают к нему головы — море спокойствия без любопытства. От города шёл слабый гул, и при желании в нём можно было найти и шум машин, и металлический стук на заводах. Кроме того, стоило только начать, и, совсем близко, он начал слышать гудение насекомых, шорох ветвей, и, даже то, как, перетекая, вибрирует воздух. Он, не стремясь быть собой, был всюду. Где «он», где «я» — «он» это внешнее в нём, «я» это то, что в себе принимаешь.

День был и ясный, и тихий — в лубочно-иконной голубизне замерли облака, сосны, застыв, слушали все настроения неба. Он принёс стул, закурил — пусть всё останется там, за балконной оградой. На руку сел рыжеватый комар, и несмотря на его утонченность, вёл он себя очень тупо — бил носом в кожу, переступал и бил снова. Он подул, и тот взлетел, потом звеня, со страдающим стоном начал летать где-то рядом, забылся, уплыл дальше к соснам. Эмоции чуть придавили, и он откинулся на спинку стула. Мир стал чужим — завершился. Эта гостиница с ним позабыла реальность, всё стало чистым, первичным. В себе он видел любую травинку внизу, всех, кого знал — не отделял, понимал их. В городе он будет странным.

13. Негромкие крики с помойки

Чтобы чуть срезать, я шёл по дворам — тихо меж стен, уходящих наверх, глядящих сразу десятками плоских, по вертикали растянутых окон. Я не спешу, так как нет нигде цели, не с чем и незачем спорить. Нет никого — только буднее утро, все, кто работает, они сейчас на работе, а иждивенцы ещё не проснулись, как будто тихая радость. Я всё иду через арки — одну и другую, жёлтые стены и тёмные окна, как я на них, глядят почти что без чувства. Вот в предпоследнем дворе пара кошек, это спокойные кошки: одна сидит, умываясь, рядом другая — лежит, как две колбаски, поджав под грудь лапки — возле больших серых мусорных баков. В следующем же, как в коробке, вокруг только стены да куча ломаной мебели, досок — всё символически пусто, но на какой-то момент показалось, что здесь их множество, кошек, все они воют, дерутся. Что-то не так — это блажь, ведь их есть две, там, в соседнем дворе, и они вовсе не скачут. И даже стало тревожно, в этот момент, словно только прорезался слух, я это понял — мяучит котёнок. Я встал, повёл головой — звук был хоть резким, но редким и слабым, и раздавался как будто повсюду. Даже пришло подозренье — а не на этот ли звук я и шёл, но это странно, зачем бы. Без предположений иду мимо баков и оказался теперь перед брошенным шкафом около двери подъезда и, только лишь повернувшись к нему, понял — да, звук отсюда. Звук был серьёзным — истошным, но и при том равнодушным, видно котёнок куда-то забрался, но на шкафу было пусто. Ну неужели он влез в этот ящик, нет, он прижат стулом, да и из ящика крик будет глуше — что-то опять не сходилось. Я лишь стоял перед шкафом, не зная, крик был то тише, то чаще, и, когда пауза делалась слишком большой, я успевал даже думать — хочет орать, пусть орёт, но крик опять повторялся такой спокойно-бездушный. Не может быть, чтобы здесь — на старом стуле лежал разный мусор: тряпки и куски газеты. Один клочок был чуть больше, и свёрнут — видимо, это остатки от рыбы, может быть, чайная ложка. И вся загадка уже прояснилась, но не хотелось такого решенья — я хотел думать про ящик, крик был спокойным и нудным. Мысль не помещалась — там, в той газете, котёнок — явно, недавно родился. Я было к ней потянулся, только она показалась вдруг страшной — взять — нет, не нужен, ещё слепой, вероятно. Я лишь прислушался к крику — да, крик знакомый — ещё кто-то дохнет. Всё это было нормально, и вдруг не стало протеста, в крике его вовсе не было сразу. И вновь идя по двору, я снова вспомнил тех кошек — их благостность стала понятней. Душа…, негромкие крики с помойки. После такой анфилады дворов и их приниженных арок, я закурил и помедлил, даже слегка распрямляясь — это последняя арка, и там за нею проспект — из-под округлого зева входит поток почти белого света.